Детство мое прошло в одном из шахтерских городов Кузбасса — Анжеро-Судженске. В памяти остались огромные терриконы — конусообразные горы отвалов возле угольных шахт: пустая порода, горючие сланцы, антрацитная пыль. Над ними всегда курчавился сизый дымок, вокруг расползался едкий запах серы. Они были неотъемлемой частью города, своеобразной его эмблемой.

В памяти остались вечно дымящие терриконы, в сердце — чувство, каким была проникнута, можно сказать, высвечена вся атмосфера городской жизни, — чувство трепетного уважения к профессии горняка. Уважения и даже, в некотором роде, преклонения. И не только от того, что эти люди обеспечивали страну столь нужным ей топливом, но и потому еще, что труд горняка был очень тяжелым и очень опасным, требовал не одной лишь физической, но и большой духовной крепости…

Конечно, чтобы получить полное представление о шахтерской доле, надо самому какое-то время «порубать уголек», однако и обычная экскурсия помогла мне в ту пору в достаточной мере оценить условия подземного труда. Пробираясь по узкому лазу забоя, где от клыкастых черных сводов веяло промозглой сыростью, а под сапогами хлюпали нескончаемые лужи, вслушиваясь в глухое потрескивание километровой толщи над головой, выталкивая время от времени изо рта вязкую от угольной пыли слюну, я думал о людях, для которых все это было буднями. И пытался утешиться мыслью, что ученые и инженеры ищут и, конечно же, найдут способ добывать солнечный камень так, чтобы труд этот тоже стал солнечным.

Потом, годы спустя, судьба привела меня на Черемховский угольный разрез неподалеку от Иркутска. Я увидел огромную продолговатую ямину — в ней паслось стадо экскаваторов, меж которыми сновали самосвалы. Толстенный слой земли вместе с кустарником, с травой был на большой площади начисто срезан и вывезен, и под ним открылся черный, жирно лоснящийся пласт солнечного камня. Взрывчатка дробила край целика, ковши экскаваторов подхватывали пригоршнями черные ребристые куски, несли их в кузова самосвалов.

Был ясный летний день, но солнце не палило, а лишь ласково напоминало, что можно снять пиджак и даже рубашку и вдоволь понежиться в его лучах, как нежилась неподалеку от карьера синеглазая Ангара. Ветерок наносил от Ангары особенный, только ей присущий запах моря — запах, который, видно, тянулся за нею, будто шлейф, от самого Байкала, и благодаря этому запаху да еще жаворонку, заходившемуся высоко в небе школьным звонком, возвещавшим конец уроков, земной простор казался необъятным. И в этой необъятности, под этим солнцем, воспетым жаворонком, размеренно работало с отлаженной неторопкостыо огромное угледобывающее предприятие. И никаких терриконов тебе, штреков, никакой толщи над головой и непреходящего чувства опасности.

И после, встречая в печати сообщения о вновь открывающихся угольных и рудных разрезах, я радовался победному шествию новой технологии. Радовался с тем большим основанием, что, как выяснилось, она несла с собой, помимо облегчения горняцкой доли, еще и существенные экономические выгоды: производительность труда при открытом способе добычи полезных ископаемых в семь-восемь раз выше, чем в шахтах.

Словом, у меня сложилось по этому вопросу, говоря канцелярским языком, вполне устоявшееся мнение — этакая глыба, которая прочно опиралась на другую, еще более могутную глыбу, называемую общепринятой точкой зрения. С этими вот глыбами «за пазухой» я и пришел в Институт горного дела Сибирского отделения Академии наук СССР — к профессору Дубынину. Он, как мне стало известно, «поднял восстание» против открытого способа добычи полезных ископаемых. Меня интересовало, что послужило поводом для восстания, каковы силы восставших, насколько прочны их позиции.

На третьем этаже, в просторном, наполненном устоявшейся тишиной коридоре, я отыскал дверь с табличкой: «Лаборатория методов извлечения рудных ископаемых. Зав. лабораторией проф. Н. Г. Дубынин».

Профессор сидел за столом, склонившись над газетой.

— Читали? — накрыл он большой ладонью подвал в «Правде», отсеченный от остальной страницы длинной строкой заголовка: «Там, где добыта руда».

Читал. В статье рассказывалось об опыте Орджоникидзевского горно-обогатительного комбината на Украине, где ищут пути усовершенствования открытых горных работ. Открытых! Я поспешил достать блокнот, готовый зарисовать те стрелы, что сейчас пустит в расположение противника руководитель восстания.

Но колчан остался закрытым. Профессор похлопал ладонью по газете и сказал:

— Молодцы!

Нет, никакой иронии, никакого снисхождения — честное признание факта. И чтоб не осталось сомнений, повторил убежденно:

— Молодцы!

Рослый, крепкий, с упрямым ежиком седеющих волос и упрямым подбородком, он выглядел намного моложе своих пятидесяти восьми лет. Во всяком случае, о нем нельзя было сказать, что ему под шестьдесят. Впечатление это усиливалось напористой энергией, которая сквозила в каждом жесте, в словах, даже в улыбке. Такой вот напористой, зовущей присоединиться улыбкой он и сопроводил свое «Молодцы!»

Во мне всколыхнулось вполне естественное недоумение:

— Зачем же тогда было поднимать восстание?

— Слишком громко сказано: восстание! Просто мы увидели, что имеем возможность оградить ее в какой-то мере от ран.

— Кого — ее?

— Землю-матушку…

Он извлек пачку фотографий.

В общем-то, на них было изображено одно и то же место — разными были точки съемки. Выделялся снимок, сделанный панорамной камерой: ясный летний день на исходе, косые лучи солнца образуют длинные-длинные тени, и оттого особенно рельефно проступают мрачные контуры глубокой, на километры протянувшейся рваной раны на теле планеты. Безжалостно вспоротое, оно на всем пространстве превратилось в пустыню.

Но обычные пустыни наполнены жизнью, здесь же — и это особенно бросалось в глаза! — весь огромный, искромсанный черный каньон был пугающе мертвым.

На самом краю чудом уцелело черное деревце с чахлой кроной, запорошенной угольной пылью, — оно лишь подчеркивало безжизненность местности.

Почему-то вспомнился Пушкин.

— Откуда у вас лунный пейзаж?

— А что, и впрямь похоже, — профессор отнес снимок подальше от глаз, сощурился, усмехнулся: — Это один из отработанных угольных разрезов.

Вот она, оборотная сторона медали. Я невольно оглянулся мысленно на тот далекий уже солнечный день, когда знакомился с работой Черемховского карьера. Чувство праздничной приподнятости осталось в душе, свет и тепло сопровождали тогдашние впечатления. А ведь шрамы на теле земли были едва ли меньшими, чем на этих снимках. Почему же они остались за пределами внимания? Или их приукрасило солнце, заслонили морской ветерок с Ангары, жаворонок в полуденном небе?..

— После открытых разработок повсюду остаются такие вот мертвые пустыни, — продолжал Дубынин, взмахивая зажатой в пальцах фотографией. — Настоящая промышленная пустыня.

У меня на языке вертелся вопрос: почему же, в таком случае, он, Дубынин, назвал молодцами украинских рудокопов, предпочитающих открытый способ добычи полезных ископаемых? Словно прочитав мои мысли, профессор снова похлопал большой ладонью по газетному подвалу.

— И что главное: самой природе не под силу вдохнуть в такую пустыню жизнь, тут требуется активная помощь человека. Как раз на Орджоникидзевском комбинате это хорошо поняли…

Да, если смотреть на проблему с этой точки зрения, орджоникидзевцев действительно можно назвать молодцами. Дело в том, что верхний, плодородный слой почвы, который приходится снимать, чтобы добраться до руды, здесь поначалу пытались спасать, вывозя на склады, сохраняя, как бесценное сокровище, в мешках. Однако при огромном размахе работ, когда чернозем срезается на многих километрах степи, «мешочный» способ оказывается чрезвычайно дорогостоящим, чернозем, возвращаемый впоследствии в отработанные карьеры, поднимается в цене чуть ли не вровень с золотом. Поэтому-то здешние горняки стали искать новые способы спасения почвы: вынимаемый из карьеров слой чернозема попробовали хранить в буртах. Как выяснилось, он не терял при этом своего плодородия…