Солнце не щадило себя.

Впрочем, как и полагалось в этих местах этой порой: на сталинградской земле дозревал июнь.

Надо думать, жара не мучила бы столь сильно, будь на нем вольная, с открытым воротом рубашка, а не этот глухой китель. Парадный маршальский китель с полной выкладкой орденов. Тяжелый, как средневековая кольчуга.

И еще — фуражка, тоже плотная и тяжелая, с массивным, окантованным бронзой козырьком.

— Спечетесь, товарищ маршал, — предупредительно озаботился водитель гостевой «Чайки», одновременно демонстрируя свою распашонку. — По этакой жаре — самое бы то.

Маршал покивал, соглашаясь, но ничего не сказал. Как за несколько минут перед тем ничего не сказал по этому же поводу работникам здешнего обкома партии, вызвавшимся сопровождать в поездке.

Да и можно ли всем объяснить, что парадный китель сегодня — не стариковская причуда! И надо ли объяснять? Бывают вещи, которые должны приниматься без объяснений.

Вот не спрашивают же, чего ради носится он с букетиком цветов, собранных накануне за городом, на Солдатском поле, и бережно завернутых теперь, стебелек к стебельку, в смоченный водою носовой платок…

Прошел, опираясь на массивную трость, к машине, затиснул большое свое тело на заднее сиденье; снял фуражку, положил в нее цветы и, расстегнув воротник, дотянулся рукой до плеча водителя:

— Как зовут-величают, сынок?

— Петром, товарищ маршал, — с готовностью откликнулся тот. — По отцу — Андреич.

— Вот и познакомились, Петр сын Андреев, — достал второй платок, промокнул залысины. — Маршрут известен?

— Мне сказали, на курган доставить…

— Если не возражаешь, сперва к мельнице, а вот после того — к кургану. Не на курган — к кургану.

Моложавый адъютант в чине полковника, занявший место рядом с водителем, скосил на маршала просящие глаза:

— Может, все же…

— Опять ты, Анатолий Иваныч, за свое? — отмахнулся маршал и пояснил водителю: — Полковник, видишь ли, уговаривает подняться на курган в машине.

Водитель, однако, принял сторону адъютанта:

— Это ведь только кажется, товарищ маршал, будто — вот она, вершина…

— По-твоему, я впервой на курган собрался?

— Раз на раз не приходится, раскочегарило сегодня — сами видите. Семь потов сойдет пешком-то. А я бы вас — и эхх!

— Для того и бетонка, между прочим, на вершину проложена, — вставил адъютант.

Маршал молчал, с добродушной улыбкой поглядывая на одного, на второго. Тогда водитель пустил в ход самый неотразимый, в его представлении, аргумент:

— Даже туристы, если в годах…

— Я не турист! — отрубил маршал, сдвигая кустистые брови. — Пока ноги ходят, такого себе позволить не могу.

Откинулся на спинку сиденья, усмехнулся:

— Да и потом, какие мои годы? Подумаешь, девятый десяток разменял!

И, чуть помедлив, поставил своим глубоким басом точку в затянувшейся дискуссии:

— Двинулись!

В сопровождении обкомовской машины обогнули площадь и в общем потоке городского транспорта перелились в горловину улицы, проложенной по-над берегом Волги. Мимо потянулись магазинные витрины с многоэтажьем квартир над ними.

Маршал скользил взглядом по выставленным в витринах телевизорам, коврам, холодильникам, сервизам, по зазывным улыбкам манекенов, по деловитому многолюдью на тротуарах и невольно возвращался памятью к маю 1943 года, когда Сталинград посетил мистер Дэвис, высокопоставленный гость из США, — возвращался памятью к его словам: «Этот город мертв. Я не знаю такого чуда, которое сделало бы мертвого живым…»

И еще вспоминался деловой совет западных специалистов — не тратить сил на восстановление порушенных сталинградских кварталов, оставить руины, как они есть, а новый город поднимать в стороне от них. В соседстве с ними. Дескать, затрат будет вполовину меньше.

Они, эти специалисты, надо отдать им должное, умели считать деньги. Но одними ли деньгами жив человек! Города на Руси во все времена, включая и сочащееся кровью Чингисово лихолетье, не уходили от родных погостов, не покидали руин, вновь и вновь поднимались на фундаментах, заложенных и освященных предками. Не в этом ли символ неистребимости русского духа!

Машина вырулила на прислонившуюся к Волге небольшую площадь, после Победы названную Гвардейской. Открылся, как в кино, кадрик реки с караваном медлительных барж на стрежне и темнеющей далеко за ними полоской низкого берега; в следующее мгновение все заслонилось башнеподобным сооружением из серого бетона, занявшим добрую треть площади.

Водитель сообщил тоном экскурсовода:

— … а здесь разместится музей-панорама Сталинградской битвы. Специально под это дело соорудили. — И сбавил на всякий случай скорость. — Выходить будете, товарищ маршал?

Маршал не ответил. Его внимание не задержалось на будущем музее, обошло стороной — сосредоточилось на мертвом остове пятиэтажного кирпичного здания, зиявшего пустыми глазницами окон на самом краю берегового откоса.

Старинная кладка полуразрушенных стен была иссечена тысячами пуль и осколков, щербины в кирпиче казались политыми кровью; сквозь изуродованные оконные проемы чернели обугленные ребра перекрытий; внизу, среди кирпичного крошева и расщепленных досок, тускло отсвечивало из-под слоя пыли битое стекло.

Когда-то в этих стенах день и ночь хруптели жернова — то была главная кормилица предвоенного Сталинграда; войну она встретила под вывеской: «Мельница № 3 им. К. Н. Грудинина». Вывеску снесло взрывной волной на пятые сутки осады, саму постройку, как ни лютовал враг, снести не удалось — ей выпало стать одной из опорных точек обороны. Одним из бастионов, о которые пообломались клыки отборных частей вермахта.

— Выходить будете, товарищ маршал? — повторил водитель, ставя ногу на тормоз.

Маршал, не отрывая глаз от бывшей мельницы, отрицательно покачал головой.

— На обратном пути, разве что.

Адъютант, тоже поглощенный зрелищем руин, произнес в раздумье:

— Все же умно поступили, что не стали… оставили, как есть.

— Память же! — горячо вступил водитель. — Не стенд в музее — зримая память.

— И памятник, — глухо проговорил маршал; покашлял, добавил еще глуше: — Какие тут ребятушки-братушки полегли!..

Машина миновала израненное здание. Опять ненадолго открылась манящая синь реки со знакомой цепочкой барж, потом водитель круто положил руль влево, через короткое время — вправо, и перед глазами снова замельтешили обвешанные балконами дома, запестрели магазинные витрины.

Сморенная жарой улица убегала-звала к высившемуся впереди Мамаеву кургану. Там, на самом его темени, поросшем травой, стояла босая, простоволосая женщина, и рука ее, вскинутая над головою, сжимала древний русский меч. Она стояла, изваянная в камне, на высоком просторе, на ветру — притягивала к себе взгляд из дальнего далека.

Потеснив адъютанта, маршал придвинулся из-за его плеча к лобовому стеклу, ревниво оглядел через него всю статую: не порушило ли чего безоглядное время? Все в ней, от постамента до уткнувшегося в облако кончика меча, было знакомо еще по наброскам, по эскизам Вучетича; потом, уже в готовом виде, маршал принимал Мать-Родину, как назвал свое создание скульптор, в составе Государственной комиссии. Ее и весь мемориальный комплекс, сооруженный на кургане.

Подъехали к подножию кургана — тому месту, откуда начиналась широкая лестница, ведущая на первый уступ. Адъютант поспешил наружу, проворно распахнул заднюю дверцу, помог выбраться маршалу.

— Не суетись! — выговорил маршал, принимая тем не менее помощь.

Одернул китель, потянулся было к воротнику, но, поколебавшись, сделал себе послабление — оставил его расстегнутым; фуражку с букетиком положил на согнутую в локте руку, в другой руке привычно зажал набалдашник трости.

— Двинулись?

Остались позади первые три десятка ступеней. На площадке маршал склонился над тростью, едва не касаясь грудью набалдашника, постоял так, хватая ртом знойный воздух. Распрямившись, промокнул платком лицо, шею, сказал, ни к кому не обращаясь: