Оставив Папирию, Эмилий Павел почти тотчас же женился на другой, которая также родила ему двух сыновей.[5] Тогда Павел, человек очень небогатый, стал думать о судьбе своих первенцев. Он счел за самое лучшее отдать их в усыновление в самые богатые и знатные дома — этот обычай был очень распространен среди римской знати. Старшего усыновили Фабии, потомки Кунктатора. Младший же вошел в еще более прославленный дом — дом Великого Сципиона Африканского, покорителя Карфагена. Усыновил его двоюродный брат, старший сын победителя Ганнибала и Эмилии, родной сестры Павла[6] По римскому обычаю он передал мальчику и свое имя. Отныне наш герой стал называться Публий Корнелий Сципион Эмилиан.[7]

Если в Риме и осуждали Эмилия за то, что он оставил свою жену, никто не мог бы сказать, что он бросил и своих детей, спихнув все бремя забот о них на отцов-усыновителей. Нет. Напротив. Эмилий Павел обожал всех своих детей, воспитывал их сам, сам выбирал для них учителей, и Полибий даже говорит в одном месте, что Сципион вырос в доме родного отца. Он рос в большой многодетной семье[8], и его с рождения окружали любовь и нежность. Отец, как я уже говорила, души не чаял в детях. Удалившись от дел, покинув Форум, почести и славу — все самое дорогое сердцу римлянина, — он не грустил и не тосковал, как другие в его положении, ибо всего себя посвятил семье. Потому что, — объясняет Плутарх, — «не было в Риме человека, который любил бы своих детей больше, чем Эмилий Павел» (Plut. Paul., 6). Он и воспитывал их по-особому, совсем не так, как воспитывался он сам и его сверстники. Сам он получил обычное староримское образование, всю жизнь проводил в боях и только издали любовался прекрасной Элладой. Но перед детьми он поспешил открыть весь блеск греческой культуры. Их окружали лучшие учителя и наставники, выписанные из Эллады. Учили их самым удивительным предметам: не только грамматике, красноречию, философии, но ваянию, живописи, верховой езде, искусству ухаживать за собаками, охоте. Отец «всегда сам наблюдал за их уроками и упражнениями» (ibid.). Легко себе представить, что в большой компании подростков и возня с собаками, и верховая езда, и даже рисование быстро превращались в увлекательную игру.

Обстановку в доме Павла прекрасно рисует очаровательный рассказ Цицерона: «Люций Павел, которому предстояло вести войну с царем Персеем, избранный вторично консулом, вернувшись в этот самый день к вечеру домой и целуя свою дочку Терцию, тогда еще совсем малышку, заметил, что она грустненькая. «Что с тобой, милая Терция? — спросил он. — Почему ты грустишь?» — «Ах, папа, — ответила она, — Перса умер!» Тогда он крепче обнял девочку… А умер щенок по имени Перса»(Cic. Div.)[9].

Мы прямо видим этот дом, буквально полный детей и собак, с которыми детей связывает самая нежная дружба. Мы видим отца — государственного деятеля, только что выбранного консулом для ведения труднейшей войны, чьи мысли, казалось бы, всецело должны быть заняты планом кампании, однако же, воротившись домой усталый поздно вечером, он находит время заняться своей малюткой дочерью и сразу замечает, что она «грустненькая». В такой атмосфере нежности росли эти дети, и мы теперь можем представить, какая любовь связывала всех членов семьи.

Павел горячо любил всех своих детей, но Сципиона просто обожал. К нему он, говорят, испытывал «не отцовскую любовь, но словно какую-то безумную влюбленность» (Diod., XXX22).

Вторым домом для нашего героя стал дом его приемного отца. То был в высшей степени незаурядный и необычный человек. Он получил самое утонченное воспитание. Наделен был яркими талантами. Хорошо писал и говорил и казался, по выражению Цицерона, звездой Республики. Особенно восхищался оратор его римской историей, написанной по-гречески с необыкновенным изяществом. И в то же время Сципион, потомок столь знаменитого рода, совершенно чуждался общественной жизни и всего себя посвятил литературе и религии. У него было хрупкое здоровье, и это придавало какой-то грустный оттенок всем его блестящим талантам. По-видимому, он умер, не достигнув старости (Cie. Brut., 77–78; Senect., 35; De off., I, 121; Veil. Pat., I, 10; Liu, XL, 42).

Мы совершенно не знаем, какое влияние на маленького Публия оказал его приемный отец. Во всяком случае, беседы с таким интересным и образованным человеком не могли не запасть в душу ребенка. Но, главное, влиял сам дом. Этот чудесный дом, дом Великого Сципиона, где каждый камень был овеян каким-нибудь романтическим воспоминанием. Полибий, вступивший в этот дом через 15 лет после смерти победителя Ганнибала, сразу подпал под его волшебное очарование. Сципион Старший встает совершенно как живой со страниц его истории. Видимо, все в этом доме дышало им. Все вещи, все предметы стояли так, словно он тут, рядом. Этому способствовали яркие рассказы всех близких — его вдовы Эмилии, самой блистательной женщины Рима, его дочери — красавицы Корнелии, которая больше всего любила рассказывать о своем отце, его родных и близких. И Публий знал, что он единственный наследник имени, славы и счастья этого удивительного человека. Мальчик мог вдоволь мечтать о волшебных подвигах и подолгу смотрел на изображение Сципиона.

Но был и третий родной Публию дом — дом его несчастной матери. Жила она строго и уединенно, в бедности — у нее даже не было выходного платья. Мальчик ее очень любил.

Если, наслушавшись чудесных историй, Сципион, как все дети его возраста, начинал мечтать о приключениях и негодовал, что он все еще в своем тихом и спокойном доме, а не в дикой степи среди нумидийцев, если, повторяю, такие мысли являлись ему в тихие вечера, то вскоре выяснилось, что он не может роптать на судьбу. Едва он успел надеть тогу взрослого, как Эмилия послали воевать в Македонию. Отец взял с собой и старших сыновей. Публию в то время только-только исполнилось 17 лет. И сразу обрушились на мальчиков все тяготы войны, мучительные переходы через горы и, наконец, роковая битва при Пидне. Тут случилось со Сципионом первое приключение.

«Эту величайшую по значению битву римляне выиграли с удивительной быстротой: началась она в девятом часу, и не было десяти, как судьба ее уже решилась; остаток дня победители преследовали беглецов и потому вернулись лишь поздно вечером. Рабы с факелами выходили им навстречу и под радостные крики отводили в палатки, ярко освещенные и украшенные венками из плюща и лавра. Но сам полководец был в безутешном горе: из двух сыновей, служивших под его командой, бесследно исчез младший, которого он любил больше всех». Павел чуть не сошел с ума. В страшном волнении он обратился за помощью к воинам. И тут выяснилась странная вещь — солдаты, которые ненавидели гордого и сурового военачальника, оказывается, обожали этого мальчика, его сына. Замелькали факелы, все бросились в разные стороны на поиски. Долина звенела от крика:

— Сципион! Сципион!

Но только горное эхо отвечало на этот призыв. Эмилий Павел провел страшные часы. Вдруг поздно ночью, когда уже не оставалось почти никаких надежд, явился виновник переполоха, «весь в свежей крови врагов — словно породистый щенок, которого упоение битвой заводит иной раз слишком далеко» (Plut. Paul., 22). «Консул, увидев сына целым и невредимым, почувствовал наконец, что он рад своей победе» (Liv., XUV, 44).

Теперь Эмилий Павел стал владыкой Македонии, перед ним лежали поистине сказочные богатства, но он отнесся к ним с обычным равнодушием, отверг все подношения и подарки и остался таким же бедным, как был до войны. Не устоял он лишь перед одним соблазном: он взял себе библиотеку македонских царей. Сам-то он не был человеком книжным, но его сыновья читали буквально запоем книгу за книгой, и он подарил библиотеку Сципиону и Фабию. Ему пришлось уступить и второй страсти Сципиона — мальчик обожал охоту и породистых собак. И вот Эмилий старшего сына отослал в Рим вестником победы, а младшего, пока сам распоряжался делами Македонии, отвез в заповедные рощи, где охотились македонские цари, отдал ему царских собак «и предоставил ему охотиться, где он только пожелает. Сципион воспользовался разрешением и, чувствуя себя здесь как бы царем, проводил в охоте почти все время, пока войско после сражения оставалось в Македонии» (Polyb., XXXII, 15,3–6).