Повторяю — так жил весь Рим. Но вот этот-то проторенный путь и отверг младший сын Эмилия Павла. Больше всего на свете Сципион любил три вещи — во-первых, долгие прогулки в лесу или по берегу моря или же охоту с захватывающими опасностями, когда напрягается каждый мускул. Он поражал даже такого страстного охотника, как Полибий, своей отчаянной храбростью и удивительным везением (Polyb., XXXII, 15). Очутившись в богатой, великолепной Македонии, таившей столько соблазнов для молодого человека, этот странный юноша, как новый Ипполит, бежал в леса и заповедные рощи.

Затем он любил беседу с друзьями и, наконец, чтение книг. Толчея и сутолока Форума вызывали у него отвращение, суды он ненавидел. В рассказе Полибия слышатся слова самого Публия: он не хочет приобрести славу деятельного человека тем, что навредит кому-нибудь (ibid., XXXII, 15, 10–11). Любопытно, что два очень близких друга Сципиона — Полибий и поэт Люцилий — почти в одних и тех же выражениях описывают обстановку на Форуме. Видимо, у обоих писателей мы слышим отголоски тех бесед, которые вели между собой в тесном кружке друзья Сципиона, осуждавшие безделье на Форуме и сутяжничество.

Не знаю, пытались ли многочисленные родственники Сципиона — его мать, брат, сестры или кто-нибудь из рода Корнелиев — повлиять на этого странного мальчика; быть может, они журили его и, чтобы убедить юного упрямца, передавали насмешливые отзывы о нем его сограждан. Но все было тщетно. Им не удалось заставить Публия хотя бы на йоту изменить свое поведение. И даже когда он, следуя обычаю, появлялся на Форуме возле Ростр, где обменивались новостями, в то время как другие молодые люди наперебой рассказывали политические сплетни или подробности судебных процессов, Сципион говорил о своих встречах с медведями или кабанами (Polyb., XXXII, 15, 9). Все это не могло снискать ему популярности. Из слов Полибия мы знаем, как тяжело Публий переживал всеобщее к нему презрение. И вдруг к нему пришла слава, совершенно неожиданно для него самого.

Случилось так, что в короткий срок у него умерло несколько близких родственников и он сделался наследником огромных богатств. В 162 году умерла Эмилия, вдова Великого Сципиона. (Ее сын Публий, приемный отец нашего героя, к тому времени уже скончался.) Она считалась женщиной богатой, но состояние ее заключалось не в деньгах, а в драгоценностях. Особенно поражали ее выезды, когда она вместе с другими знатными дамами участвовала в религиозных процессиях. Судя по всему, такие процессии были для римлянок чем-то вроде выезда в свет. Они наряжались как на бал. Матроны не шли пешком, но ехали в великолепных колесницах, запряженных породистыми конями или мулами, которые были тогда в особенной моде. И каждая старалась превзойти других изысканностью и великолепием наряда, красотой коней и колесницы. Но всех затмевала Эмилия. Она, рассказывает Полибий, «выступала с блеском и роскошью в праздничных шествиях женщин… Не говоря уже о роскоши одеяния и колесницы, за нею следовали в торжественных выходах корзины, кубки и прочая жертвенная утварь, все или серебряные или золотые предметы» (Polyb., XXXII, 12, 3–5).

Став наследником всех этих сокровищ, Сципион немедленно подарил их своей матери Папирии, «которая задолго до того разошлась с Люцием (то есть с Люцием Эмилием Павлом. — Т. Б.) и жизненные средства которой не отвечали знатности рода. Поэтому она раньше не участвовала в праздничных выходах». Вскоре был какой-то праздник, и все женщины Рима шли в торжественной процессии. Вдруг среди них появилась Папирия, во всем блеске и великолепии, «в роскошном убранстве Эмилии, и за ней следовали те же погонщики мулов, те же лошади и колесница, что были у Эмилии». При виде этого зрелища женщины сперва окаменели, а потом все воздели руки к небу и молились, чтобы боги осыпали такого сына всеми возможными милостями. А затем в течение многих дней непрерывно «восхищались благородством и великодушием Сципиона», ибо, ядовито прибавляет историк, женщины неистощимы в похвалах своим любимцам (Polyb., XXXII, 12).

Смерть Эмилии повлекла за собой еще одно событие. Дело было в следующем. Сципион Великий когда-то обещал за своими двумя дочерьми довольно большое приданое. Но он смог выплатить зятьям только половину, другую половину они должны были получить по смерти Эмилии. Деньги полагалось выплачивать в рассрочку в течение трех лет. И вдруг Тиберий Гракх и Назика — зятья Сципиона — получили всю сумму разом. Полибий чудесно рисует эту сцену. Оба буквально остолбенели от изумления. Придя в себя, они немедленно бросились к банкиру и сказали ему, что им по ошибке перевели слишком много денег. Но банкир ответил, что ошибки тут нет — таков приказ Сципиона, который теперь занимается этим делом как старший в роде. Тогда Назика и Тиберий отправились к Публию и «с родственным участием» стали разъяснять неопытному юноше его заблуждение. Но Сципион прервал их и с улыбкой ответил, что знает все сам, но с друзьями и родственниками ему приятно рассчитываться быстро и по возможности щедро. Гракх и Назика «после такого ответа удалились молча, изумляясь великодушию Сципиона и стыдясь собственной мелочности, хотя они и принадлежали к знатнейшим из римлян» (Polyb., XXXII, 13).

Через два года умер Эмилий Павел. Сыновья, носившие его имя, уже скончались, и он разделил наследство поровну между Фабием и Сципионом. Тут «Сципион опять поступил благородно и замечательно». Зная, что состояние брата меньше, чем у него, «он совсем отказался от наследства, ибо при отказе состояние Фабия могло сравняться с его собственным». Но, когда Фабий, теперь единственный наследник, должен был устроить дорогостоящие поминальные игры и торжества, Публий взял на себя половину расходов (Polyb., XXXII, 14, 1–6). Вскоре умерла Папирия, и драгоценности Эмилии снова вернулись к Публию. Но он тут же, не задумываясь, подарил их сестрам (ibid., XXXII, 14, 8–9).

Так в самый короткий срок Сципион с удивительной легкостью и великодушием раздал три наследства. Все, кто испытал на себе его щедрость, восхищались не только его бескорыстием, но и удивительной деликатностью и тактом, с которыми он умел делать подарки (Polyb., XXXII, 14, 11).

Отныне римляне совершенно изменили свое мнение о Сципионе. Он приобрел «никем не оспариваемую славу благороднейшего человека» (ibid., XXXII, 14,11). Ему простили все грехи, ему разрешили жить его странной жизнью, он стал предметом всеобщего восхищения. Даже занятие охотой, над которым прежде смеялись, служило теперь доказательством смелости молодого человека. Его слова повторяли, ему изумлялись.

Теперь, когда сограждане стали присматриваться к юноше доброжелательно, даже с восхищением, они нашли в нем множество ранее не замечаемых достоинств. Пора и нам повнимательнее присмотреться к нашему герою. Что представлял собой этот нежный, поэтический юноша, который с отвращением сторонился судов и мелких интриг, презирал золото и, бежав от шумной суеты города, целые дни бродил по лесам или слушал шум волн и любовался звездами; кто был этот мальчик, который своей робкой нежностью очаровал Полибия?

Когда умерла его тетка, Сципиону было 23 года. Он был невысок (App. Hiber, 53) и на вид хрупок[15], но это впечатление было обманчиво — Публий был силен, ловок и вынослив. Он отличался железным здоровьем, никогда ничем не болел за всю жизнь (Polyb., XXXII, 14, 12). Великолепный наездник[16], он был и прекрасный ходок. Ходил он легко и чрезвычайно быстро[17].

Было в нем нечто, позволившее Полибию и Плутарху сравнить его с очень породистым щенком. Он резко отличался от юношей его круга.

В то время Рим вступил в полосу ясной, ничем не омрачаемой радости. После страшных Пунических войн, которые требовали напряжения всех сил, народ наслаждался безопасностью и покоем. Да еще золото хлынуло в город рекой. Как всегда, после тяжелых эпох всем захотелось развлечений. Молодые люди рядились в золото и пурпур, покупали дорогие благовония, бешеные деньги платили за изысканные лакомства и завязывали громкие романы. Но Публий жил совершенно иначе. Этот чистый юноша гнушался всякой грязи. По словам Полибия, им владела одна страсть — «влечение и любовь к прекрасному». Он с презрением отвергал все низменные удовольствия и был удивительно воздержан. «В борьбе со всякими страстями он воспитал из себя человека последовательного, во всем себе верного, и оттого стал известен в народе своей благопристойностью и самообладанием… Воздержанием от многих разнообразных наслаждений он приобрел себе здоровье и телесную крепость; они сопутствовали ему всю жизнь и взамен низменных наслаждений, от которых он отказывался раньше, доставили ему многочисленные земные радости» (Polyb., XXXII, 11,2–8; 14,12).