В сумерки со своего наблюдательного поста он увидел, как прошел по двору к Шульц граф Нейгоф.

Михаил Андреевич весь этот день провел на улице. Он упивался кипевшей вокруг него жизнью, на которую до этого смотрел совсем другими глазами – глазами отверженца, видящего в каждом прилично одетом прохожем своего заклятого врага.

Впрочем, он успел подыскать себе сносное помещение, и это обрадовало его, как радует ребенка желанная игрушка. Но, несмотря на всю свою радость, он не мог дождаться вечера и, как только стало смеркаться, поспешил к Софье.

Ее отсутствие показалось ему зловещим предзнаменованием; он хотел, было уйти, но Настя решительно остановила его.

– Барышня прокатиться поехали, – объявила она и сейчас же солгала: – Плакали они очень, как вы ушли.

– Плакала?! – воскликнул Нейгоф.

– Да, очень! Так вот проветриться пожелали. А вас просили дожидаться их. Так и сказали: „Пусть барин непременно ждет, я скоро буду!“

Однако Софья не особенно торопилась. Нейгофу довольно долго пришлось просидеть у нее в гостиной одному.

Было уже совсем темно, когда у входа раздался звонок, и тотчас после него в гостиную впорхнула Софья, румяная, веселая, жизнерадостная.

– Граф, простите! – воскликнула она. – Я заставила вас скучать.

– Я не скучал, Софья Карловна, – пошел ей навстречу Нейгоф.

– Вот как! Вы, однако, не любезны, и я жалею, что вернулась домой так рано… Но, простите, сейчас! – Она скрылась из гостиной и вернулась уже переодетая в домашнее платье. – Настя, подайте нам чай, – распорядилась она. – Итак, граф, вы не скучали? Позвольте узнать, кто или что услаждало ваше одиночество?

– Мечты, Софья Карловна.

– Мечты! Всегда мечты! Я начинаю завидовать вам и жалеть о том, что не родилась мечтательницей… Тогда бы мое одиночество не тяготило меня… Научите меня, граф, как это мечтают?

– Софья Карловна, научить мечтать невозможно, но то, что человеку кажется мечтой, иногда сбывается и наяву. Софья Карловна, сегодня вы уже не в первый раз вспоминаете о своем одиночестве…

– Да, да, и оно тяготит меня, – прервала его Софья. – Но вот чай, граф, прошу вас. Настя, кто бы ни спрашивал, меня нет дома… Понимаете? А теперь, граф, возвратимся к нашему разговору. Уж не беретесь ли вы научить меня, как легче снести мне мое сиротство?

– Софья Карловна, – голос Нейгофа дрожал от волнения, – простите меня, я должен, наконец, высказаться. Вы знаете, какую жизнь я вел до сих пор, знаете, что теперь я беден, но, Софья Карловна, пока…

– Ах, граф, что такое бедность! – опять перебила его красавица, обжигая взглядом своих лучистых глаз. – Я с вами была достаточно откровенна, и вам известно, какую жизнь я вела в детстве.

– Потому-то я и осмеливаюсь говорить теперь… Я уверен, что вы поймете меня… Софья Карловна! Вот теперь, сейчас у меня есть единственное достояние – честное, ничем не запятнанное имя моих предков; я сохранил его даже в той страшной грязи, где был… Софья Карловна, позвольте мне отдать вам эту драгоценность, будьте моей женой!

Бледный стоял Нейгоф перед красавицей, протягивая ей дрожащие руки.

Софья молчала.

Несмотря на то, что зима уже установилась, на кобрановских огородах, среди пустырей за Обводным каналом, ежедневно производились работы. С утра появлялись толпы босяков, сторожа раздавали им метлы, лопаты, иные получали вороха рогож, и, запасшись всем этим, они шли к парникам, которые в мороз нужно было тщательно закрывать, а в солнечные, ясные дни освобождать от прикрытий.

Работа была не трудная, заработок ничтожный, но босяки шли на кобрановские огороды охотно, потому что здесь в сторожках и пустых парниках они всегда могли найти себе приют, укрыться от бдительного ока полиции, нередко появлявшейся здесь в целях поимки еще более темных, чем босяки, личностей.

В одно пасмурное утро на огородах кипела работа. Работники разбились на кучки по три-четыре человека и работали живо, перекидываясь шутками и бранью.

– Эх, братцы мои, нет нашего Гусара, – вспомнил об отсутствовавшем товарище один из босяков, которого все называли Васькой Зуем.

– Нет, да и не будет, – отозвался другой. – Был Гусар, да вышел.

– Как не будет? Куда ему деться, кроме наших огородов?

– Постой, ребята, – остановил всех Зуй. – Ты почему это, Метла, знаешь, что Гусара больше не будет?

– А потому, что знаю, – огрызнулся Метла.

– Выслали его, что ли? – полюбопытствовал другой.

– Кабы выслали, так мы знали бы, – заметил Зуй, – слух бы прошел. Ну, Метла, куда Минька Гусар делся?

– А я почем знаю! – опять огрызнулся угрюмый босяк.

– Зря, стало быть, болтаешь… Вот намнем бока, так будешь знать!

– Было бы за что мять! А не за что, так я и сдачи дать могу!… У меня… во! – поднял Метла вверх увесистый кулачище.

– Эй, вы там, „золотая рота“! – раздался окрик сторожа. – Чего пасти разинули? Живо за дело, а не то…

Видимо, „золотая рота“ хорошо знала, что должно последовать за этим «не то». Несколько минут работа у босяков продолжалась.

– А все же любопытно, – вполголоса сказал Зуй, – где наш Минька теперь?

– В больницу его тогда отправили, – ответил сосед, – вишь, хворать вздумал; какие нежности при нашей бедности!

– В больнице его нет, – буркнул Метла, – я навещать бегал… Сказали, выписался и ушел.

– Да где же он тогда? – опять остановился Зуй.

– Черт его знает где! – отозвался Метла. – Только на Выборгской у огородников его тоже нет.

– Да пусть его пропадает совсем, чтоб ему пусто было! – проворчал Метла.

– И то правда, – поддержал его Зуй, – ежели жив только, никуда не денется: сюда прибежит.

Разговор стих, но тем не менее любопытство было возбуждено. Товарищи вспомнили о Миньке, и теперь казалось, что без него на кобрановских огородах чего-то недостает.

– Метла, – пристал к угрюмому товарищу Зуй, – а почему это ты выдумал, что Гусара больше не будет?

– Да его с дамой видели.

– Кого? Миньку Гусара?

Зуй даже лопату из рук выронил.

– Его самого! С чего это тебя вдруг прорвало?

Зуй раскатисто хохотал, схватившись руками за бока:

– Ох, уморил, до смерти уморил, сивый леший! Ребята! Слушай-ка!

Время близилось к первому утреннему перерыву работ, а потому сторожа не были страшны босякам. Услышав хохот Зуя, они быстро собрались вокруг него и Метлы.

– Чего гогочешь, рвань этакая? – раздавались удивленные голоса.

– Да Метла со смеху морит: слышь, говорит он, будто нашего Миньку Гусара с дамой видели.

– И с раскрасавицей… А сам-то он – что твой барин разодет: шляпа-цилиндр и при перчатках.

– Это Минька то? Гусар наш?

Шум и крики, пронесшиеся по огородам, прервали этот разговор. От всех парников и гряд к сторожке, стоявшей у входных ворот, бежали люди. Сторожа громкими криками сзывали их сюда.

У сторожки уже собралась толпа босяков. Все стояли без шапок, и на лицах было написано крайнее удивление.

За воротами была видна карета, а среди толпы, резко выделяясь своим изысканно-приличным видом, стояли мужчина и женщина.

– Батюшки! – заорал во все горло Зуй при виде посетителя. – Да ведь это Минька Гусар наш!… Как взглянул я – сразу признал!

Нейгоф – это был он – услыхал восклицание и, склоняясь к своей спутнице, тихо сказал:

– Видишь, Соня, помнят, узнают… А ты еще говорила, что я изменился до неузнаваемости. Братцы! – возвысив голос, обратился он к толпе. – Ухожу я от вас… совсем ухожу! Да, одиннадцать лет я с вами прожил и решил, что проститься необходимо. Вот и явился сюда.

– Что же? Милости просим! – послышались восклицания одних.

– За честь спасибо! – выкрикнули другие.

– Вот она, босяцкая натура! – умилились некоторые. – Сейчас видно, что свой брат Исаакий… Не вытерпел и прибег.

– Теперь пусть отвальную ставит! – перекричал один голос все остальные.