Это было в 1776 году. Мой отец, тогда командир гвардейского литовского полка, привел свой полк на лето в Розанку, чтобы подготовить его там к военным маневрам, которые он хотел ввести в Польше. Для этой цели он выписывал хороших солдат из Пруссии, а также посылал туда наших молодых людей на выучку.

Я помню палатки, разбитые на газоне двора, и офицеров гвардии, собиравшихся в них к обеду. Помню также полкового священника, бернардинца. Это был человек высокого роста, умевший вызывать к себе расположение офицеров, которые любили шутить с ним.

Гетман Браницкий, давнишний близкий друг моего отца, посетил Розанку. В то время гетманы снова пользовались всем своим прежним значением, и Браницкий был принят со всеми официальными почестями, не говоря уже о гостеприимстве, оказанном ему в нашем доме.

Весь полк был одет в парадную форму и казался мне целой армией, несмотря на то, что состоял всего из двух батальонов.

Ко мне был приставлен тогда камердинер моего отца, француз Буасси, уроженец города Понтуаз, близ Парижа, добрый и умный человек, который своим демократизмом с ранних лет предохранил меня от влияния довольно распространенных в то время в Польше идей и привычек величия и барства и рано пробудил во мне наклонность к независимой и полезной деятельности.

Среди разных мелких происшествий того периода моего детства, мне вспоминается одна прогулка по холму, на котором стоял наш дом. Спуск с него был довольно крутой и шел к самому городу, расположенному у подошвы холма. Буасси уговорил меня сбежать с холма, но я не мог добежать до конца, упал лицом оземь и покатился вниз. Мне было очень совестно моей неловкости, тем более, что находившиеся внизу еврейские дети начали смеяться надо мной. Это меня страшно рассердило и мне стоило большого труда успокоиться после этой неудачи.

В то время мои родители обыкновенно проводили лето на Вольчине, находившемся в нескольких милях от Розанки. С этим местом связаны мои дальнейшие воспоминания. Там был обширный дворец, в котором жил канцлер, князь Михаил Чарторижский, дядя моего отца. В этом дворце под наблюдением княгини, супруги дяди, воспитывалась моя мать, там же вышедшая замуж за своего дядю по матери, князя Чарторижского, сына воеводы.

Оба старых князя очень желали этого брака, но ему сильно противилась княгиня Любомирская, сестра отца. Ее противодействие возросло еще благодаря следующему обстоятельству. Незадолго до замужества мать, зайдя в избушку какого-то крестьянина, нашла там в люльке ребенка в оспе, в самый разгар болезни. Потрясенная виденным, так как несколько ее сестер умерли от этой болезни, она сама заболела оспой и так сильно, что отчаивались ее спасти. Как только она немного оправилась, родные поспешили с этим браком. Ее одели к венцу. Она вышла с лицом, покрытым струпьями и большими красными пятнами, и в парике на голове, так как у нее совершенно выпали волосы. С княгиней Любомирской сделалось дурно от отчаяния, что ее брату доставалась такая уродливая жена. Но как ни велико было ее влияние на отца, она не могла помешать этому браку, который считался всей семьей очень выгодным.

Спустя некоторое время мать совершенно оправилась от этой болезни и вскоре сделалась замечательной красавицей.

Главное здание в Вольчине было деревянное, другие же постройки каменные. Я вспоминаю там портреты Карла XII, Августа II, Понятовского, отца короля. Был там и огромный сад, разделенный длинным, широким каналом, в конце которого стояла статуя Нептуна со всей его свитой, во французском стиле, столь модном в то время, в подражание версальским садам.

В Вольчине бывали блестящие собрания, играли и ставили разные пьесы. Однажды были устроены гонки на воде. Мужчины, в подходящих к этому случаю костюмах тритонов, бросались в канал; среди них особенно выделялся генерал, граф Брюль.

Мать учила меня французскому языку. Как-то раз задала она мне выучить наизусть прочитанный мною вместе с ней отрывок из Расина, в котором Митридат открывал своим детям свой замысел против римлян. О, эти стихи! Никогда я не мог забыть их и вот почему. Мы часто предпринимали шумные, веселые и очень приятные прогулки в Рымчай. То была деревня, лежавшая в окрестностях нашего имения, с чрезвычайно живописным источником. Мать любила украшать это местечко. Так как я не выучил заданного урока, то меня оставили дома, к большому моему огорчению.

В обширных садах Вольчина водилось много ланей. Когда однажды я гулял по саду с Буасси, на меня набросился олень, повалил на землю и готовился было ударить рогами, но Буасси прибежал на помощь и палкой отогнал животное.

Мне припоминается также доктор Гольц, не разлучавшийся никогда с моим отцом, и один молодой женевец по имени Люиллье, учитель математики, дававший мне уроки беспрерывно в течение десяти лет.

В моей памяти встает также Немцевич, уже тогда посещавший наш дом, и мне помнится, как, танцуя с моей старшей сестрой, он поскользнулся и упал во время мазурки. Мои сестры, бывшие старше меня, казались мне тогда уже совсем взрослыми девицами; они играли на рояле и должны были принимать гостей.

Самым близким нашим соседом был Клокоцкий, живший в Сычиках, к которому мы часто ездили в гости по вечерам. У него был огромный пруд; в пруду водилось много рыбы: на звон колокольчика рыбы выплывали, и мы бросали им хлеб в воду. Княжнин упоминает об этом в своих стихах.

Войцех Клокоцкий и его жена были настоящие представители польского общества старых времен, он — с его закрученными вверх усами, она — с лицом сплошь покрытым мушками. Сын их впоследствии очень долгое время постоянно бывал и обедал в нашем доме.

Мои первые воспоминания о Варшаве представляются мне как-то смутно.

Меня сильно поразила смерть князя канцлера, повлекшая за собой траур всего Голубого дворца. Мое внимание в особенности было привлечено тем, что все во дворце оделись в черное.

Я помню также стыд и огорчение, которое я испытал однажды, когда, желая оправдаться в одном каком-то проступке, я свалил свою вину на прислугу, курьера, которых тогда обыкновенно держали во дворцах. Курьер этот, по имени Антон, был слишком толст и негоден для своей службы. Его привели ко мне, одетого в овечью шкуру, и он стал упрекать меня, что из-за меня его выгнали со службы. Я сознался в своей вине, и только позже мне пришла в голову мысль, что это была простая комедия. Тем не менее случай этот был для меня очень полезен.

В это время я сильно заболел. У моего деда было несколько врачей, между ними один, по имени Барт: все они приговорили меня к смерти.

Мать бросилась перед ними на колени, умоляя их продолжать лечение, но ни один из них не хотел взять на себя ответственность за применение крайних средств. Тогда маршал Ржевуский, друг моих родителей, привез доктора Беклэра, придворного врача короля Станислава-Августа, и он спас меня.

Новая жизнь началась для меня с этого времени. Мне дали в руководители полковника Цесельского, начали очень заботиться о моем здоровье, и я стал проводить столько же времени в Повонзках, сколько и в Варшаве. В Голубом дворце устраивались празднества, в которых участвовал и я вместе с сестрами, ставшими уже взрослыми девицами. У нас во дворце проживало тогда несколько французов, которые принимали очень большое участие в устройстве этих удовольствий. То были — Дариньи, учитель танцев, очень способный человек, служивший раньше в Парижской опере и балетмейстером в Штутгарте, где герцог Вюртембергский разорялся на театральные представления, затем — Патонар, взявший на себя заведывание музыкальной частью, и Норблэн, занимавшийся декорациями.

Как-то раз, после одного из таких представлений, когда уже все разъехались, вспыхнул пожар. Огонь показался в боковом крыле дома, где жили мои сестры. Первыми бросились на помощь наши французы, еще не успевшие снять своих театральных костюмов. На одном из них были шелковые чулки красного цвета; в то время, как он помогал тушить огонь, один из слуг вылил на него огромный ушат воды, думая, что горят его ноги. Сестры с гувернанткой, мадемуазель Пти и их подруги, девицы Нарбут, спасаясь, должны были бежать на другой конец двора.