Получив трехмесячный отпуск, мы с братом и с добрым Горским уехали в Пулавы, где нас нетерпеливо ждали наши родители, после двухлетнего отсутствия, стоившего им стольких беспокойств и забот. Сладки были часы, проведенные с ними в местах, где протекла наша счастливая юность. Но перспектива близкого отъезда омрачала наше счастье, а заботы о Петербурге мешали нам наслаждаться им вполне. Наши головы были полны мыслями о свойствах великого князя, о надеждах, которые подавали нам наши взаимные отношения. Родители слушали наши признания, наши радостные рассказы, с удивлением и беспокойством, сомневаясь в основательности наших заманчивых надежд. В Пулавах я получил несколько писем от великого князя, полных выражений дружбы, пересланных мне при разных удобных случаях, между прочим, через паладина эрцгерцога, только что вступившего в брак с великой княжной Александрой. Это способствовало тому, что значительно позднее, в 1812 году, проезжая через Пешт, я встретил милостивый прием с его стороны.

Отец, по нашим рассказам, сравнивал теперешний Петербург с тем, каким он был в то время, когда отец приезжал к русскому двору при Елизавете, когда Петр III был еще великим князем, или же в первые годы царствования Екатерины II. Мать беспокоилась о нашей безопасности. Она боялась, чтобы на нас не донесли, не открыли цели наших сношений с великим князем. На этом вертелись все наши разговоры. Во время нашего пребывания в Пулавах несколько раз распространялись благоприятные для Польши слухи. Они держались всего по нескольку дней ввиду их невероятности. С жадностью встречаемые каждый раз польским обществом, они порождали затем необычайное уныние и упадок духа.

Губернатор Галиции Эрмоин граф Эрдели приезжал в это время отдать визит моему отцу. Венгерец по происхождению, он был увлечен одной мыслью, о которой постоянно твердил. Ему хотелось убедить поляков в том, что для них было бы всего выгоднее присоединиться к Венгрии, потому что, говорил он, австрийский император, если и заставил уважать свои притязания на Галицию, то лишь в качестве венгерского короля. Такая речь в устах высшего должностного лица Австрии доказывала, как еще силен был в то время мадьяризм. Присоединение к Венгрии, если бы оно было возможно, принесло бы, без сомнения, большие материальные выгоды Галиции, дало бы ей возможность наслаждаться свободным режимом, а главным образом, предохранило бы ее от многих бед за протекшие затем пятьдесят лет, до 1848 года. Что могло дать присоединение в это время? Трудно было предвидеть это. Во всяком случае, поляки легко сошлись бы с венгерцами. Между тем общественное мнение и национальный польский дух, вероятно, восстали бы против этой меры, которая к тому же, как я думаю, никогда не была бы разрешена австрийским правительством.

Пулавы тогда только что перенесли двойной разгром, совершенный над ними во время борьбы с Костюшко: первый — под начальством графа Бибикова, отозвавшийся главным образом на жителях деревни, второй — обрушился преимущественно на замок и был произведен авангардом отряда, находившегося под командой графа Валериана Зубова. Замок был совершенно разгромлен. Изломали и разбили все, что украшало его внутренность. Драгоценные картины были изрезаны в куски; книги из библиотеки расхищены и разбросаны; пощажена была только главная зала замка, потому что роскошные золотые украшения стен и потолка и рисунки Бушэ над дверями вызвали у казаков предположение, что это была часовня. Домашняя провизия, — масла, вина, сахар, кофе, спиртные напитки, лимоны, копченое мясо и проч. и проч., — все это было брошено кучей в бассейн, украшавший середину двора, и казаки купались в нем.

Когда мы приехали, еще продолжалась очистка развалин, возведение новых стен и испорченных заборов, возобновление библиотеки. Среди обширного подъездного двора возвышался холм, нечто вроде monte Testacio в миниатюре, составленный из разных обломков, уже засыпанных землей.

Наши родители, возвратившись в свое жилище, с трудом могли найти несколько комнат, в которых можно было бы поселиться. Когда мы уехали из Пулав, работы по очистке и починке далеко еще не были закончены.

Мы лишились в то время нашего доброго Горского, умершего от апоплексического удара. Я нашел его однажды утром без сознания, с затрудненной речью. Позвали хирурга, хорошего врача, сделавшего ему кровопускание, уложили больного в постель. Доктора Гольца не было дома; он прибежал, но не мог спасти больного. Горский больше не приходил в полное сознание, он бессвязно говорил все время и жаловался только на головную боль. Меня он узнавал и улыбался мне, и я с благодарностью вспоминаю эту улыбку. Я не отходил от него. Он умер в тот же день, поздно вечером, испустив дух, без страданий, как мех, из которого выпустили воздух.

Я очень горевал о нем. Это был действительно благородный человек, носивший в сердце только справедливость и прямоту. Я уже говорил об этом, как и о том, чем мы были ему обязаны. Он часто говорил, что желал бы прожить недолгой, но хорошей жизнью, и это желание его было исполнено с совершенной точностью.

Наступил конец трехмесячного отпуска, и мы вынуждены были возвратиться в Петербург. Мы уехали, с тяжелым сердцем расставшись с нашими родителями и родным кровом, но все же нам было интересно встретить вновь великого князя и возобновить наши отношении с ним. Письма, которые я получил от него во время нашего пребывания в Пулавах, доказывали мне, если только в этом могло быть какое-нибудь сомнение, что он не думал измениться. Действительно, мы нашли его все тем же, и по чувствам, и по взглядам.

В конце 1797 года, порывистость и странность мероприятий императора Павла, волновавших жизнь дворца и всего двора, сменились как будто большим спокойствием, которое, казалось, обещало продержаться некоторое время.

Император Павел, будучи великим князем, во время своего пребывания в Павловске и в Гатчине, был влюблен в Нелидову, фрейлину великой княгини, его жены. Это чувство, совершенно платоническое, не прекратилось и после его восшествия на престол. Нелидова, с ее незаурядным умом и добрым сердцем, в конце концов овладела любовью и доверием императрицы Марии, тем более, что в наружности этой девицы не было ничего, что могло бы тревожить императрицу, которая отличалась высоким ростом, хорошим цветом лица и прекрасной наружностью, тогда как ее предполагаемая соперница была лишена и видной фигуры, и приятного цвета лица, и красивой физиономии. Вся ее привлекательность состояла в смеющемся взгляде и бойкой речи. Эти две женщины протянули друг другу руки и сошлись во всем. Результатом этого было уменьшение неожиданных перемен и беспорядка в поведении и в поступках императора, большая осмотрительность при выборе им лиц, большее благоразумие, последовательность и устойчивость в политике, чего он ранее не проявлял. К несчастью, император Павел недолго подчинялся этому благотворному влиянию.

По возвращении с коронации двор поселился в Гатчине, где император Павел любил проводить осень. Еще грустнее казались там осенние дни, вообще столь унылые в России, когда небо вечно покрыто тучами, солнце едва показывается в течение трех месяцев, беспрерывно идет дождь, и холод чувствуется острее, пронзительнее и еще неприятнее, чем зимою. Дружба и необычное доверие, выказываемое нам великим князем Александром, и короткость, которую разрешали нам по отношению к себе оба брата, вознаграждали нас вполне за скуку и грустное пребывание в Гатчине и не позволяли нам жаловаться.

Я помню, что мне часто приходилось вести с великим князем Константином очень запальчивые споры, в которых я не уступал ему ни в словах, ни в жестах до такой степени, что однажды мы даже подрались и вместе упали наземь. Я думаю, что именно эти воспоминания побуждали великого князя постоянно до известной степени щадить меня в то время, когда он всесильно господствовал в Польше и был очень раздражен против меня. То были для него воспоминания школьных лет, какие бывают у всякого, и они-то служили мне защитой от более тяжелых проявлений его гнева. Как я уже упоминал, великий князь Константин из подражания своему старшему брату хотел привязать к себе моего брата. У них установились отношения, похожие на мою близость к Александру, но положение моего брата было гораздо менее приятно, нежели мое, по причине невыносимого характера Константина; тем не менее, благодаря этому, мы получали возможность всегда быть вместе. Во время пребывания в Гатчине мы сошлись с бароном Винцингероде, молодым офицером, очень сердечным, любимцем принцев Саксен-Кобургских. Он состоял адъютантом при великом князе Константине. Эта искренняя дружба никогда не нарушалась и продолжалась до смерти барона.