— Вернуться обратно, служить на месте, попытаться всё сохранить и вернуть — невозможно. Ничего ведь не произошло, всё можно было восстановить. Я у тебя под мышкой, дом твой не унесла. Даже если бы там проживало мало людей, тебе бы продолжали помогать.

— Дом был разрушен тобой, о чём ты говоришь!

— А со мной договариваться — гордыня из ушей лезет: как это я, твоё домашнее животное, мокрица и ничтожество, поломойка и доярка, смела тебя, такого талантливого и неотразимого, бросить. Я должна была ниже грязи сидеть и ждать, когда ты себя и меня окончательно засадишь в тюрьму своими авантюрами, а Патрика — в приют. Или свечку держать тебе с какой-нибудь бабой, а сын будет это наблюдать. Или на улицу вышвырнешь — ты ведь хозяин всех и вся и всегда делал только то, что хотел.

— Ну, странно так говорить при твоём сегодняшнем образе жизни. Сама рассказывала, как ты с тремя разными мужчинами, без любви, только по воли похоти…

— Потрахалась, получила свою дозу счастья и живу дальше. Не так, как ты, с твоим лицемерием. С одной стороны, ты всех заглаживал и задаривал, чтобы они были довольны. Потом меня и старших детей посадил на антидепрессанты и держал так много лет, хотя препараты изначально выписывали тебе, когда ты уже ходить не мог от внутренних противоречий.

— Да, но оказалось, что эти лекарства снижали твоё либидо и хоть как-то сдерживали развратную страсть. Ты ведь обманывала меня, что интим тебя не интересует!

— Интим с тобой меня не интересовал.

— Ты отказалась от таблеток и слетела с катушек.

— Но и тебе тоже прикрывать уже нечего, ты чётко выбрал свой любимый шаблон поведения а-ля твоя мама — всех материть и требовать любви, послушания и благодарности. Так что не только моя семья такая страшная: они, мой отец и дед, хотя бы разошлись по разным углам и не тиранили друг друга всю оставшуюся жизнь. Твои же ненавидели друг друга на близком расстоянии. Одной ненависти твоей мамы к свекрови или собственному брату хватило бы на небольшой город, не говоря уже о ненависти между ней и твоим отцом. Ей, как и тебе, всё время необходим был враг, она никогда не брала на себя ответственности за свои взбрыки, всех колотила и физически, и словесно без остановки. Я думаю, диагноз у вас общий, и факт, что я столько лет прожила в мире с вами обоими, не говорит об его отсутствии. Когда власть оказывается не такой сладкой или вовсе ускользает из рук, вы сжираете всех вокруг без разбора. Она — своих детей и мужа, ты — своих детей и меня. Отец твой ещё у нас в доме орал со слезами, что ему надо было с ней сорок лет назад развестись. Так что у тебя наследственность тоже ещё та, есть чем похвастаться.

— С этим я не спорю, родители у меня были сложные. Но я, ей-богу, не ищу себе врагов!

— Ты говоришь мне, чтобы я не питала иллюзий, что ни о каком восстановлении супружеских отношений со мной не может быть и речи.

— А ты предлагаешь мне стать твоим четвёртым мужчиной?

— Ты говоришь о том, что желаешь добра и о восстановлении отношений если не со старшими детьми, то хотя бы с Патриком.

— А что же в этом плохого? Я не думаю, что твоё влияние пойдёт сыну на пользу, особенно учитывая твою личную жизнь.

— Моя личная жизнь — совершенно не твоё дело. И уж тем более никак не дело десятилетнего мальчика, которому вообще рано знать о близких отношениях между мужчинами и женщинами. Ты говоришь, что я манипулирую системой, детьми, твоим братом, общими знакомыми, чтобы манипулировать тобой. Послушай, что я тебе отвечу. У меня никогда не было к тебе ревности, включая твою женщину, с которой ты живёшь сейчас. Наличие или отсутствие у вас интима никак не меняет дела. Я охотно поверю, что вы живёте как брат и сестра. Хотелось просто понаблюдать, как ты будешь себя вести и чего от меня требовать в случае восстановления отношений. Все вокруг мне говорили, что будет намного хуже, чем было до разрыва. Я не верила. Думала, что в тебе есть что-то хорошее, что-то доброе и справедливое, остатки если не любви, то милости. Но их нет! И видимо, и не было никогда. Одно враньё длиной в двадцать написанных тобой томов и тридцать лет.

— Враньём занималась как раз ты все эти годы.

— То, что ты пытаешься создать сейчас — это новая аудитория из твоей женщины и Патрика. Так вот, Патрику морочить голову тридцать лет, как мне, у тебя не получится. Он будет видеть тебя таким, какой ты есть, сразу. Остановись на варианте аудитории поклонников из одной твоей женщины, насколько у неё терпения хватит, конечно. А теперь можешь вредить и мстить мне, сколько тебе заблагорассудится.

— Я вовсе не собираюсь тебе мстить.

— Эльза, ты разрушила наш мир, мой мир до основания и невосстановимо. Ты разрушила меня, словно с дулом у виска принудила рухнуть в бездну. Придала кислый, тошнотный вкус всему, что было до сих пор в моей жизни. О, лучше б ты меня убила, отравила или как угодно!

Наш ласковый лес опустел и обуглился.

Не знаю, какая дьявольская сила могла подвигнуть тебя на такую безжалостную подлость, настоящее насилие. Ты лишила меня дома, семьи, детей, смысла жизни — всего, чего только можно было меня лишить. Ты меня лишила меня самого. Меня больше нет. Ты не просто уничтожила семью, ты стёрла саму идею меня, сам принцип, саму мою первооснову.

Все самые страшные преступления, самые отвратительные гнусности оправдываются самозащитой — например, как комитет общественного спасения, как высшая мера социальной защиты. И это неудивительно.

С чего ты взяла, что я собираюсь причинить вам какой-нибудь вред? С самого начала истории я ничем не выказывал таких намерений, я послушно подписывал документы и выполнял все твои просьбы. Пока что вред причиняла мне только ты. Зачем так жестоко, так неотвратимо поступать с человеком? Особенно если учесть, что воображаемые тобой действия, от которых ты себя защищаешь, никогда не произойдут.

С чего ты взяла, что я собираюсь вам мстить? Ведь вы — мои кровинушки. Как же я могу желать вам вреда?

Но ты не веришь и оправдываешь этим свою жестокость, применяя ко мне высшую меру социальной защиты, практически уничтожая меня. И самое обидное — я не помню, чтобы за тридцать лет ты была настолько жестока с кем-либо ещё.

Да, твои опасения можно понять. Стоит допустить меня, дать мне возможность говорить, как все твои доводы рассыплются, словно карточный домик. Поэтому нужно заставить меня молчать. Но недаром говорят: если любишь — отпусти. Значит, таким образом я проявляю наивысшую степень своей любви к тебе. Я тебя отпускаю.

Ты имеешь дело с выдуманным тобой фантомом. Более того, что бы сейчас ни случилось в твоей жизни, ты будешь подозревать, что это результат моих злых намерений или проклятий. Ты глуха на своём пьедестале самозащиты.

Конечно, в молодые годы я был довольно мстительным человеком, безжалостным в бизнесе, преследующим своих обидчиков и конкурентов. И теперь ты предположила, что, отойдя от Церкви, я вернусь к своим старым взглядам. Но к вам это не относится! Впрочем, для меня в любом случае не будет возврата к прежнему: идея мести мне опротивела, хотя твоя клика во главе с вашим новым родственником — инспектором, разрушившим нашу церковь и жизнь, — более чем заслуживает отмщения. И всё же вам нечего опасаться.

Ты приняла мою веру за слабость, как это часто бывает. Тебе было плевать, что людям, жившим у нас в доме, наша помощь была нужна как воздух; в свою очередь, люди, жившие у нас в доме, сами были необходимы мне как воздух. Потому что увлекаясь бедами чужих, я забывал собственные несчастья. Теперь мне этого сильно не хватает, хотя и кажется, что многое сделанное нами было абсолютным безумием. И действительно, без крепкой веры всё совершённое не имеет никакого смысла. Даже больше: как оказалось, это не имеет смысла и с верой.

В прежние годы я прилагал максимум усилий, чтобы обеспечить родных всем, в чём они только могли нуждаться, исполнять их самые сложные фантазии. Но что бы ни делалось, что бы ни происходило, всё оказывалось ненужным, излишним, невостребованным. Стоило чему-нибудь пойти не так, и я всегда оказывался в этом виноват. Впрочем, вы были недовольны, даже когда дела шли как надо.