Наведывался мальчик в Нижние Караковичи. Был там двор таинственный и привлекательный — жилище гончара.

По полкам вдоль стен расставлена разнообразная глиняная посуда. Посредине помещения над кружалом сидит горбатый расторопный человек. Он быстро, ловко вертит босой ногой станок. Под его мускулистыми руками кусок глины на глазах преображается. Появляются то кувшин, то горшок, то горлач. Изделие подрезается снизу ниткой и ставится на полку.

Через несколько дней собирается народ в дом гончара к выемке посуды и игрушек из горна. Гончар осторожно разбирает горн, вынимает изделия, расставляет их вокруг себя. Бабы и мужики выбирают что кому нужно: кому кувшин, кому миску пли двоешку. Ребятишкам — матрешки да свистульки-петушки.

Было и другое влекущее к себе место. Это мельница на Десне.

Работает большое колесо с приделанными к нему лопастями из дерева. Вода вертит колесо, колесо — шестерню, а та — тяжелый круглый камень, лежащий на неподвижном мельничном камне, жернова размалывают ржаные зерна в мягкую теплую от трения муку.

В летнюю пору ребятишки на мельнице. В воде стаями ходит рыба, подбирая падающие при помоле зерна. Сергей с плотины любуется лобастыми красавцами голавлями, серебристыми красноперками.

По праздникам у мельницы девки и парни собираются водить хороводы. И малышня вся тут — смотрят, запоминают.

Как-то зимой в скотной хате Коненковых поселился новый жилец — Чупка-шорник. Он шил конскую сбрую: уздечки, шлеи, подпруги. Всюду по стенам у него были развешаны ремни. Тут же на крюке висела скрипка. Младшие Коненковы с нетерпением ждали, когда Чупка отложит в сторону ремни и возьмет наконец в руки скрипку. Искрометно, с заразительной лихостью исполнял он плясовые наигрыши — «Рукавички барашковые», «Разбой», «Барыню», проникновенно — «Лучинушку». Деревенского музыканта приглашали на свадьбы. Он гордился своим искусством и не допускал мысли, что кто-то может превзойти его в игре. Но такое случилось, когда в деревне появился другой скрипач — сапожник Романович. «У него были корявые руки, а играл он, как Сарасате», — вспоминал Сергей Тимофеевич.

Благотворным было влияние деревенских музыкантов на впечатлительную душу будущего скульптора. Хотелось им подражать, научиться играть самому.

На печи сушилась лучина. Сергей надумал смастерить из лучины скрипку. Вдоль толстой сухой лучины он натянул просмоленные нитки, под них задвинул дощечку-подставку. Согнутая дугой лучинка с конским волосом заменила смычок. Смычок смазал смолкой, выступившей на еловом полене. Писклявый звук самодельной скрипки забавлял, радовал ребятишек.

И еще одно сильное впечатление раннего детства.

Через деревню проходили слепые нищие, жалостливо прося: «Подайте Христа ради!» При них обычно были поводыри — мальчик или девочка. Странники, играя на трехструнной лире, зычно пели, а поводыри подпевали тонкими голосами. Младшие Коненковы, притихшие, присмиревшие, слушали песни о Лазаре, Егории и блудном сыне.

Художник в Коненкове заявил о себе очень рано. От трех до пяти все рисуют забавно и трогательно. Сергей еще в дошкольном возрасте умело распоряжался линиями и красками, комок глины от прикосновения его пальцев становился птицей или зверушкой. Глиняных ворон и зайцев он сажал на плетень, на просушку. Деревенские дивились: «Ишь ты — лепило!» Радовался, глядя на умение сына, Тимофей Терентьевич, сам — мастер золотые руки.

Про отца будущего скульптора соседи говорили: «Хозяин-то у них по-настоящему Тимофей Терентьевич». В самом деле, Тимофей лучше других знал, когда сеять, когда убирать, но командовать не любил, с добродушной усмешкой наблюдая, как это делает Андрей Терентьевич. От зари до зари Тимофей в трудах. Косу отбить, телегу починить, сапоги стачать, дугу согнуть — все ему с руки. И безотказный он. Соседи ли попросят подсобить, брат Андрей накажет сделать то-то и то-то — улыбнется тихой, застенчивой улыбкой, молвит: «Раз надо — пожалуйста», и примется за дело.

Когда разросшейся семье стало тесно на коненковском дворе, Тимофея Терентьевича с женой и детьми на семейном совете решили отделить. В двенадцати верстах от Верхних Караковичей, в селении Холм, купили крестьянскую усадьбу. Место тихое, глухое, вокруг леса.

Сергею все здесь было интересно. На пчельне, в крохотной сторожке, отец налаживает косы, делает грабли. Сергей при нем, занят своим: вырезает из липы дудки. Вечером мальчик глаз не спускает с матери. Она за ткацким станком, который зовется в крестьянстве кроснами. Птицей порхает челнок в ее руках.

Анна Федоровна, красавица и неутомимая работница, попала в дом Коненковых шестнадцатилетней девушкой. Ее старшая сестра Мария Федоровна за красоту была взята в жены богатым помещиком Шупинским.

В Холм Коненковы пригласили столяра, и тот с утра до вечера пилил, строгал, а затем на глазах у мальчика составил из выструганных частей стулья, стол, лавки. Сергей брал в руки циркуль, которым пользовался столяр, и чертил на доске круги. К его удивлению, рождались красивые построения.

Однажды в доме появился богомаз. Рассматривая золоченый резной киот, подаренный теткой-помещицей Марией Федоровной Шупинской, он стал уговаривать отца написать для киота «Тайную вечерю». Отец согласился. Мальчик с жадностью наблюдал за работой иконописца. Сергей узнал от него имена изображенных на иконе: Матвей, Фома, Иоанн. С ужасом смотрел на Иуду. Подражая богомазу, шестилетний Сергей принялся рисовать апостолов.

В Холме на семью обрушилось страшное горе — при родах умерла Анна Федоровна Коненкова. Тимофей с шестью малолетними детьми вернулся в Караковичи. Тут-то и сказалась сила коненковской патриархальной семьи: как труд, так и горе в ней делили на всех.

Жена Устина Татьяна Максимовна взяла на себя заботы о сиротах. Шила им одежду и стирала белье, поила и кормила, ничем не отличая от своих детей, которых у нее было пятеро. Одни из них, Гриша, — ровесник Сергея. Они неразлучны. Случается, что сцепятся и таскают друг друга за волосы. Татьяна Максимовна прикрикнет на драчунов, а своему Грише еще и поддаст: «Не обижай Сережу».

Каждую субботу или накануне церковного праздника вечером вся семья собиралась в горнице. Читали акафист, пели молитвы.

Возможно, потому что чаще других читалась церковная хвалебная песнь божьей матери, прежде всего мальчик стал рисовать Богоматерь. Рисовал ее такой, какой видел на иконах. Затем принялся изображать и других святых. Стал он рисовать и виденное в жизни. Рисовал коров на дверях коровника, лошадей на воротах и заборах. На дощатых перегородках и тесаных бревенчатых стенах коненковского дома появлялись сцены из сказок, фантастические существа. Однако старшие особенно одобряли рисование икон. Дядька Андрей специально для этого стал давать Сергею бумагу и карандаши. Писавший «Тайную вечерю» богомаз, покидая дом, оставил мальчику сухих красок и золота. И теперь иконы он рисовал карандашом и писал красками. Жители Караковичей выпрашивали у Сергея эти изображения, чтобы повесить в красном углу. В том году караковичские мужики на сходе решили в складчину нанять учителя и открыть школу. Рассудили: побольше грамотных — поменьше дураков, хотя кое-кто сомневался в пользе грамоты для крестьянина, дескать, грамотей не пахарь.

Под классное помещение сдал горницу Семен Безобразов. Поставили столы и скамейки — вот и школа готова. Первым школьным учителем Сергея и его сверстников из деревни Верхние Караковичи стал монах-расстрига, отставной солдат царской службы Егор Андреевич. Так и будет по имени-отчеству называть Коненков первого своего учителя.

«Азбуку учат — во всю избу кричат». Учил Егор Андреевич по старинке.

— Буки-аз, веди-аз, глагол-аз. Буки-рцы, аз-бра, аз-рцы, аз-вра… — повторяли вслух разом все ученики.

Егор Андреевич поощрял их и подзадоривал:

— Громче! Громче!

Шум, гам невообразимый, а учитель вполне доволен.

От многолетней военной службы у Егора Андреевича страсть к командам. Утром в классе раздавалось по-военному громогласное; «Приступить к занятиям!» В двенадцать дня зычное: «На обед!», к вечеру: «Кончай занятия!»