— Знаю, — сказал хозяин. — Он и деревню одну так окрестил. Кержацкий выселок. Пришли к нему мужики, просят, чтобы утвердил землю за новоселами. А он: «Как называется?» — Названья-то еще и нету. «Ну, придумайте». Ему бумагу писать надо. Мужику, знаешь, думать долго. Вспотели и молчат. «Пачкуны вы, и деревня ваша пусть так называется».

— Блажной был немец. А теперешний — русский, да лютый какой.

— Татищев теперь. Всё крепости строит. У этого другая поговорка: «Мешкаледно!» Горячий, всё сразу да срыву… Ну и что, освободили тебя тогда от заводской работы?

— Как же! С год по вольному найму считался. А тут моя руда и кончилась. К тому времени припас я другое место, по Лобве же, Конжаковский рудник. Послал брата объявить, думал — и его от заводской работы освободят. Нет, руду разрабатывают, а брат в приписных крестьянах так и остался.

— А ты?

— Вишь, я рудоискателем числюсь. А какой я рудоискатель, — так, случаем на те жилы наткнулся. Скоро и конжаковская руда кончится, заводу, опять остановка, а меня, боюсь, пошлют в работы. Генерал другой, так, может, и закону перемена. Надо найти новое место. Вот и пришел к тебе, Андрей Трифоныч, — научи меня искать по-настоящему. Возьми с собой на поиск.

— Научить, говоришь?

Дробинин долго поправлял лучину в светце. Угольки с шипеньем падали в воду. Потом встал, заботливо подоткнул подушку под головой спящей Лизаветы, снова сел за стол:

— Неподходящее дело. Я осокинский работник, ты — казенный. Ежели Осокин, Петр Игнатьич, узнает…

— Да ведь я искать буду далеко, на Лобве опять где-нибудь или на Сосьве.

— Всё равно. Пока казенной меди мало, у Осокина задорого покупают… Мне-то что. Это Осокин так судить будет. А мне разве жалко? Руда — она божья.

Коптяков завздыхал, полез в свою котомку и поставил на стол новый штоф. Пили, ничем не закусывая.

— Нужна казне руда, — гудел Дробинин, — вот как нужна. Всякая — медная и железная. Хорошие-то места все расхватаны Демидовы да Осокины, Турчаниновы да Строгановы… Казна, выходит, запоздала. Вот и идет у них меж себя война. А нас они как попало поделили.

— Это ты верно, Андрей, — война… А пуще всех Демидовы жадничают. Что ни год — завод новый, либо два.

— Цари! — кивнул бородой Дробинин. — Демидовы здесь царствовали, пока Татищева не было. Им уж и руды-то не надо, хватают зря, только чтоб казне или другим заводчикам не досталось. В Вые медную руду им вогулич открыл, так двадцать лет не трогали. А как пронюхали про Выю в Екатеринбурге, — Акинфий Демидов давай скорей завод строить.

Коптяков встал с лавки, отошел, оглядываясь, шага на два и поклонился Дробинину земным поклоном.

— Научи, Андрей Трифоныч, — с тоской сказал он, — богом тебя молю. Ты, говорят, слово такое знаешь, что тебе руды открываются.

Дробинин нахмурился и нагнулся над столом. Потом вдруг расхохотался:

— Есть такое слово! Хочешь, скажу?.. «Глюкауф!» — вот какое.

— Глюкауф? — недоверчиво повторил Коптяков.

— Это я от казенного лозоходца перенял. Был такой в Екатеринбурге, немец. Гезе его звать. Лозой руды искал. Не знаю, уехал, нет ли. Плохо что-то у него выходило…

Егор опять заснул. Его разбудил осторожный стук в окно. В избе было темно. Все спали. Хозяин долго не просыпался. Наконец встал, кряхтя и отплевываясь. Подошел к окну:

— Кто там?.. Юла, ты?.. Сейчас. — В голосе Дробинина послышалась тревога. Он торопливо подошел к двери и брякнул деревянным затвором. Кто-то вошел.

Шлепнул на пол невидимый мешок.

— Чужие есть?

— Есть один лялинский.

— Спит?

— Спит.

— Разбуди его, пусть выйдет. И жену вышли пока. Да огня не вздувай.

— Жену я трогать не буду. Еще напугается. Да она и не проснется. Эй, Влас, пробудись-ка!..

Дробинин растолкал лялинского. Тот, ничего не спрашивая, покорно вышел из избы.

— Ну, теперь одни. Сказывай, что у тебя. Как это ты опять в наших краях очутился. Юла?

— Сказ у меня короткий. Вот держи узелок — тут три камня. Руда. Положи в сохранное место и береги пуще глазу. Как кащееву смерть, — знаешь, бабы сказку сказывают.

— Что за руда?

— То тебе лучше знать. Ну, вздуй огонь, посмотри. Мне охота твое слово знать.

Затрещала лучина. Егору с полатей видно лицо ночного гостя: оно изуродовано клещами палача. Вместо носа дыры разорванных ноздрей. Так клеймили разбойников.

Хозяин повертывал на ладони каменные куски:

— Незнакомая. Не видал еще такой руды. Где нашел?

Юла захохотал:

— Думаешь, Юла тоже рудоискателем стал? Нет, не собираюсь. Да и эту не я нашел. Мое дело, сам знаешь, другое. А ты только похрани ее до моего спросу.

— Куда теперь пойдешь?

— Лишнего не спрашивай. Жив буду — и до тебя слух про Юлу дойдет.

— Ладно. Хлеба, поди, надо?

— Давай. Да спрячь наперво камни-то. И свет погаси.

Юла сам вынул лучину из светца и сунул пламенем в воду.

Утром Егор, свеся с полатей ноги, смотрел, куда спрыгнуть, а тут в избу вошел Дробинин. Их глаза встретились.

— А, знакомый! Слава богу, — значит, благополучно. Как дошел? Давно ли здесь?

— С вечера.

— Со вчерашнего? Что ж хозяйка… — Мохнатые брови рудоискателя сдвинулись. — Спалось как? Мы тут долго с лялинским беседовали, — не слыхал?

— Не слыхал, спал крепко. — Егор на этот раз соврал с легким сердцем: он понял, что Дробинин будет недоволен, если кто подслушал ночные беседы.

— А потом сосед еще приходил. За жаром. Это уж перед утром. Тоже не слыхал?

— Не, ничего.

— Ну и ладно. Еще бы не спать — после такой дороги. А я боялся: тогда выстрел был…

Он замолчал: выжимая мокрую бороденку, в избу входил Коптяков.

Егор вышел во двор. Утро было ветреное, но солнечное. Собака валялась на боку, натянув цепь, и лежа лениво помахала хвостом. Егор достал ведро воды из колодца.

— Дай-ка полью. — Из-за плеча просунулась рука Коптякова. Он взял ведро. Сквозь плеск воды Егор расслышал, что мужик что-то шепчет.

— Что говоришь?

— Говорю: ты в избе спал, не слыхал ли, о чем хозяин с прихожим баяли, вот когда меня из избы выгнали?

— Не слыхал.

— Экой ты какой! Хоть как зовут-то его, не говорили ль?

Егор перестал мыться. Он в самом деле забыл имя ночного гостя.

— Гуляй… не Гуляй, — вспоминал он. — Или Юла…

— Юла, говоришь? Ну-у… — Коптяков просиял. — Это, братец ты мой, такое дело… — Он оглянулся на дверь избы. — А о чем, хоть маленечко, ну-ка, ну-ка?..

— Не слыхал, сказано.

— И не надо, господь с тобой. А слыхал, так забудь. Спал — и всё. Ишь, Дробинин-то на хозяйку ревет в избе. Это что про тебя забыла сказать. Я про нее узнал вчера, отчего она полудурка беспамятная. Ее маленькую башкирцы в полон взяли, потом среди степи кинули, а Андрей подобрал. Такую хоть добром, хоть пытай — ничего не вспомнит. Вот и ты так же: забудь, коли что слышал.

Завтракали. Ели молча. Дробинин с треском сокрушал на зубах сухари. Коптяков макал свой сухарь в квас и сосал его. У Лизаветы глаза заплаканы, но она уже улыбалась своей всегдашней, тихой и виноватой, улыбкой. Говорили про Кошкина, нижнетагильского приказчика, от которого сбежал Егор.

— Да-а, — пел Коптяков и крутил свою бородку, — бога не боятся эти приказчики.

— А нешто и у вас на Ляле про Кошкина слышно? — спросил хозяин.

— Все они одинаковы. Греха не боятся, — повторил Коптяков. Глаза его лукаво засверкали. — Совести не имеют. Да-а… А вот одного человечка они боятся.

— Кого это? — Дробинин махнул бровями на гостя.

— Есть такой, надежа крестьянская. Сказать, что ли? Да ты, Андрей, поди, лучше моего знаешь?

— Никого я не знаю, — буркнул Дробинин.

— Ну-у? Зовут его Макаром, а по прозвищу…

— Замолчи! — Дробинин встал, шагнул к гостю. — Ты… ты чего?.. Ты, Влас, меня просил, чтоб я тебя на поиск взял… Да выдь-ка лучше сюда.