— Значит, медным делом вогулы издавна занимаются и в рудах толк знают. Ружья огненного боя вогулы недавно увидали, потому и названья для них русские. Так, что ли?

— Молодец! Сразу понял!.. Молодец!.. Ну, Хатанзеев… или Чумпин!.. Побежали к охотнику на Вагран!

Чумпин молча снял с колышка унты[66] и стал обуваться.

— Максим Михайлович, и я с вами. Можно?

— Ладно ли будет, миленький? Коли это тот самый охотник, про коего я думаю, — спугнуть его можно. Робок он.

— Авось не напугаю! Мне тоже охота его увидать… Степан, есть еще русские в здешних лесах?

— Других не знаю.

Походяшин недолго противился, и на Вагран пошли втроем. Чумпин бережно упрятал за пазуху щенка.

Первая половина пути была трудной: непрерывный подъем. Лыжи у всех троих были короткие и широкие, подбитые оленьей шкурой. На них не катились, а переступали по снегу.

— Леса-то какие богатые! — восхищался Походяшин, когда выбрались на гребень и открылся вид на глубокую долину Ваграна, густо заросшую соснами, кедрами и лиственницей. — Дерево к дереву. Ядреные да высокие! Какие хошь заводы ставь — углем обеспечены на сто лет.

Залюбовались лесами и Егор с Чумпиным, но оба по-своему. Манси видел в нетронутых кедровниках отличное убежище для бесчисленных белок и соболей, а Егор просто загляделся на могучий рост деревьев. Богат лесами Урал, а такую красоту и на Урале не часто встретишь.

— Нёхс хайти! — показал вниз Чумпин. — Соболь бежит!

Видеть днем, при солнце, сторожкого ночного хищника не приходилось еще ни Егору, ни Максиму Михайловичу. Они тянули шеи, стараясь разглядеть зверька, однако не разглядели. А манси улыбался и, держа на рукавице одной руки щенка, другой рукой вел по воздуху, указывая путь соболя.

— Это соболь Яни-Косьяра, — сказал манси. — Его лес, его звери. А дом Яни-Косьяра там, у самой реки, отсюда не видно.

Чумпин уложил щенка за пазуху, поправил лыжи и, согнувшись, полетел по крутому склону вниз. За ним, не раздумывая, сорвался Егор. Последним заскользил с гребня Походяшин.

Спуск был стремительным и опасным. Стволы вырастали на пути, и не больше мига оставалось, чтобы увернуться от удара, а широкие и тяжелые лыжи были неповоротливы. Без увечья не обошлось бы, если б первым следом катился не Чумпин, хорошо, должно быть, знакомый со всеми поворотами.

Лыжи Походяшина въехали в вересковый куст, и он упал. Дальше Походяшин ехал медленнее, бороздя снег выломанным ивовым прутом, и далеко отстал от передовых. Егору удалось спуститься без падений. Он остановился рядом с Чумпиным у самого дома Яни-Косьяра.

Дом — изба, срубленная по-русски, с крылечком, с трубой на крыше, с довольно большим слюдяным окном.

Из дома никто не показывался.

Егор стоял, поджидая Походяшина. Сердце его сильно билось. Кого-то он увидит в избе?..

Не вытерпев, Егор сошел с лыж, обил снег с пимов, шагнул на доски чисто выметенного крылечка. Дверь забухла, открылась с трудом. Вошел. После солнечного блеска в избе показалось темновато.

Неожиданно послышался молодой женский голос:

— Вот и Егорушка пришел! Ноги не промочил?

У Акинфия Демидова двадцать один завод. Больше тридцати тысяч работных людей гнут спины на его рудниках и в его куренях, перевозят на лошадях руду и уголь, плавят и куют металлы, тянут лямкой по рекам барки с железными и медными изделиями. Акинфию всё мало. Он ищет, где бы открыть новые руды, построить еще заводы и велит приказчикам: «народ жесточе в работы принуждать, чтобы от вольности не уклонились в воровство».

Акинфию уже трудно окинуть собственным взглядом ход крепостного хозяйства в раскиданных по всей стране владениях. Как коршун, кружит он над ними, блюдя заводский порядок, выискивая осьмушку в каждой полушке. Двадцать четыре господских дома всегда готовы принять хозяина — в столице и в Москве, в. Туле и в Нижнем, в Твери и в Тюмени, в Ярославле и в Казани, на Урале и на Алтае… Никому не известно, куда направит свой полет Акинфий.

В сентябре 1741 года он приехал в Санкт-Петербург.

С докладами явились столичный приказчик Степан Гладилов и зять Федор Володимиров.

Акинфию Никитичу шестьдесят три года. Он бодр еще и неутомим. Только серые мешки набухли под глазами да память стала немножко изменять.

— Почему не явился прошлым летом в Невьянск горный советник Рейзер? — спрашивает Демидов зятя, и усы-стрелки грозно шевелятся на его лице.

— Побоялся немец ехать. Всё было налажено: генерал-берг-директориум разрешил, о жалованье сговорились, а Рейзер сам раздумал.

Акинфий раздосадован. Ему не так нужен ученый рудознатец и металлург — можно обойтись своими мастерами, — как послушный посредник между ним и генерал-берг-директориумом.

Горный советник Рейзер считается лучшим в столице химиком-пробирером; его именем и званием удобно прикрываться, и Демидов просил отпустить его на время на уральские заводы. Втайне задумано еще и другое: большим жалованьем и роскошью соблазнить ученого, чтобы он перешел на постоянную службу к Демидову. И вот — сорвалось!

— Иноземцы зазнались! — ворчит Акинфий. — А из русских не найдется подходящего? Чтоб учен был и, к тому, не болтлив и покорен. Ему ведь многое придется доверить.

— Есть один! — вставил приказчик Гладилов. — Я слыхал: очень ученый и еще чина не имеет. Три месяца назад вернулся из-за моря. Совсем голышом приехал. Он там учился химии и горному искусству пять лет. Теперь состоит при Академии наук.

— Кто такой?

— Говорили мне фамилию, да я не запомнил. Можно узнать.

— Узнай непременно и вели ему ко мне прийти… Олово в Тагил отправлено?

— Нет еще, Акинфий Никитич. Только что с корабля сгружено. Тысяча пудов.

— А в Тагиле его с весны ждут! Посуды медной наделали полны амбары, а лудить нечем. Немедля отправь олово, Гладилов!

— Придется ждать до первого снега, Акинфий Никитич, не то попадет обоз в осеннюю распутицу…

— Я тебе покажу ждать, Степка! По снегу надо уж из Тагила луженую посуду в Сибирь везти! Чтоб, через полтора месяца было олово в Тагиле!

— Акинфий Никитич! Никак не поспеть. Я-то отправлю, что ж… Да ведь сами знаете тамошние дороги.

— А ты пошли его напрямик, не через Верхотурье, а через Кунгур: вот тебе пятьсот верст долой. Как раз успеют до распутицы.

— Верхотурье миновать никому не позволяется.

— Никому? Хм! Это уж моя забота. Федор, пиши бумагу в генерал-берг-директориум, что я, Акинфий Демидов, прошу разрешения послать тысячу пудов олова прямым путем, минуя таможенный город Верхотурье.

Когда доклады кончились, Гладилов сообщил:

— Мосолов Прохор у дверей ждет. Допустить его к вам?

— Опять на службу ко мне просится?

— Нет, он здесь в коллегиях хлопочет об отводе земли под новый медный завод. Узнал, что вы приехали, прибежал: посоветоваться, говорит, надо.

— Не вовсе еще пал духом, значит. Ну, впусти.

Мосолов, войдя, поклонился в пояс, на безусом, безбородом лице изобразил льстивую улыбку. Вид у него столичного негоцианта:[67] одет в дорогой кафтан французского покроя, камзол под кафтаном атласный, на голове парик, из рукавов видны кружевные манжеты, не очень, правда, чистые.

— А, погорелец! — Акинфий насмешливо шевельнул усами. — Еще попробовать хочешь?

— Всё на кон поставил, Акинфий Никитич. Ежели и теперь с заводом не выйдет, попущусь навсегда. В приказчики тогда к вам или к Никите Никитичу буду проситься.

— Где завод ставишь?

— На Уфимской стороне Урал-камня, в самой Башкирии.

— Опасное дело затеял. Поближе-то ничего не нашел?

— Знаю, что опасное, зато много дешевле обходится. А я, верно изволили сказать, как погорелец, едва насбирал на новое обзаведенье. Сестра из дела вышла: в скит заперлась. Близко к вашим заводам я обещался не строиться, так и пришлось в Башкирь податься.