Да, этот человек — не посол, не государственный советник — прочел вслух президенту Соединенных Штатов текст, который самая элементарная вежливость требовала вручить ему в собственные руки. Но он прочел. Он хотел быть уверен, что эти слова дойдут до Рузвельта. Он читал, замирая от страха, рискуя быть выведенным за дверь. Разве можно читать президенту письмо, которое ты ему принес? Рузвельт слушал. Сначала рассеянно, а потом вдруг стал впитывать в себя дрожащие фразы. Рузвельт пристально смотрел на собеседника. Рузвельт сосредоточился на каждом слове. Рузвельт не прерывал чтения. Рузвельт как будто уловил главное. Рузвельт понял всё, в несколько секунд. И продвижение немецких исследований. И запасы урана, хранящиеся в Бельгии под боком у немецких солдат. И мощь нового оружия.

Когда Сакс закончил читать, обливаясь потом, с пересохшим горлом, он вручил письмо и два приложения Рузвельту, который положил их на стол, не говоря ни слова. Потом президент взглянул на Сакса одновременно торжественно и дружески. «Алекс, — сказал он, — вы хотите помешать нацистам отправить нас всех на тот свет?» Сакс робко кивнул. «Надо действовать», — заключил Рузвельт.

Так родился Манхэттенский проект, хотя он так не назывался и оформился только позднее, 6 декабря 1941 года.

Эйнштейн и Силард выслушали в торжественном молчании, полном внимательного нетерпения, отчет Сакса о встрече. Реакция Рузвельта на выводы письма повергла их в ликование. Столь быстрое, столь ощутимое понимание главного смысла обнадеживало. Когда Сакс рассказал о прибытии адъютанта, которому Рузвельт дал первые поручения, они зааплодировали. Президент дал рекомендации. Составлены планы. Силард и Эйнштейн бурно радуются. Им удалось. Им кажется, что они спасли человечество.

Разочарование наступило быстро. Они-то мечтали, что армада ученых во всех американских институтах тотчас придет в боевую готовность. Они воображали, что на лаборатории посыпется финансовая манна. Нейтроны вскоре достигнут своей цели. Американская огневая мощь вместе с абсолютным оружием заставит отпрянуть силы Зла. Они, два безумца, уже видели, как танки поворачивают назад, вермахт отступает, Гитлер прячется в бункере. Торжество Свободы. Они серьезно ошибались.

Было создано три комиссии. В них вошли Силард, Теллер и Вигнер. В их распоряжение предоставили десять лабораторий. Выделили несколько тысяч долларов. Венгры быстро довели себя до изнеможения. Одновременно до них дошла весть о новых результатах атомных экспериментов в Институте кайзера Вильгельма. Они подавлены. Смеется над ними Рузвельт, что ли? Или у него плохие советники? Или его устремления сдерживаются администрацией, не желающей ввязываться в войну? Продолжать в таком темпе, на эти смешные деньги? Лучше признать свое поражение и начать строить атомные убежища.

В марте 1940 года венгерская троица, раздосадованная беспечностью администрации, снова явилась к Эйнштейну. Силард вернулся в институт. Он отправился к человеку, которого прозвали «отшельником из Принстона». После возбуждающего летнего злоключения нобелевский лауреат продолжил свое мирное существование. Он жил в своем мире. Его ум то пронзали научные идеи, не имевшие завершения, то подтачивали беспокойные мысли о судьбе близких, то занимали тяжелые раздумья о судьбе мира. Эйнштейн впал в спячку в своем прошлом. Иногда к нему еще заглядывали журналисты взять интервью. Он неустанно повторял одно и то же. Нет, он больше не борется за мир любой ценой. Да, Америка должна прийти на помощь Старому Свету. Этот Старый Свет испускает последний дух. Его старое, изношенное сердце бьется в ритме похоронных процессий. Нет, он не коммунист и никогда им не был. Во время политических сражений, войны в Испании у него были попутчики, разворачивавшие красное знамя. Его война была их войной. Но он всегда ненавидел сталинизм. Любая диктатура вызывает у него отвращение. Всё, что касается человеческого достоинства, потрясает его человеческую душу.

Он возобновил долгие одинокие прогулки в парке. Скоро он отпразднует свой шестьдесят первый день рождения. Отпразднует? Зачем праздновать старение? Неловкие пальцы, поседевшие волосы, притупившийся ум. Да, праздновать, водить хоровод с призраками из прошлого. Шестьдесят один год. До него вдруг дошло (он никогда раньше об этом не думал), что он теперь старее, чем его отец, когда тот умер. Герман ушел так рано, в 55 лет. Он не успел увидеть, кем стал его сын. Но, в конце концов, разве нужны были Герману медные трубы славы? Ему было важно жить в своих мечтах. Он вспомнил улыбку отца. Представил себе, как тот дурачился. Подумал о предприятиях, которые тот основывал в пылу увлеченности, убежденный в их успехе: он, Герман Эйнштейн, превзойдет Сименса и осветит тротуары Мюнхена! Уличные фонари угасли. Тротуары Мюнхена? Сегодня они усыпаны осколками стекол от витрин еврейских магазинов… Отцовская беспечность? Передалась ли она ему хоть частично? И отцовская невозмутимость, ласковая и беззаботная, — чувствует ли он еще ее вкус? И эта вечная улыбка на его собственном лице, которую ему редко удается согнать, словно это маска, — ее он тоже унаследовал от отца, у него она не сходила с губ…

Он очнулся от мыслей и вернулся обратно. Принял Силарда, который обрывал его телефон. Нужно продолжить начатое его письмом. Письмо? Разве он не сделал то, что требовалось? И всё же он рад видеть Силарда, хотя и чувствует, что это не просто визит вежливости. У Силарда плохие новости. Но эта встреча означает, что Эйнштейн еще может на что-то сгодиться. Он не участвовал в исследованиях, ощупью продвигающихся к созданию атомной бомбы, — он, создатель Формулы! Однако его это не огорчает. В конце концов, он по-прежнему не имеет американского гражданства. Некоторые до сих пор утверждают, что он — советский агент. Он чужой в этой стране, где живет уже семь лет. А главное, он сознает пределы своих возможностей. Он больше не стоит вровень со своими коллегами, бывшими учениками, в плане ядерной физики. Он стал бы обузой. Гордость (волнение) при мысли о том, что его письмо смогло вызвать какую-то реакцию Америки, уже сама по себе приносит ему удовлетворение.

Человек, вошедший в гостиную дома 112 по Мерсер-стрит, так же возбужден, как во время встречи летом 1939 года. Смешанное чувство обиды и возмущения вызывает потоки слов, его лицо нервно подергивается. На сей раз он не пускается в геополитические разглагольствования. Никаких лекций по ядерной физике. Силард не манит надеждой на верную победу, на бой ради жизни на Земле. Он переходит к делу. Со времени встречи Сакса с Рузвельтом ничего так и не было сделано. Не выделено никаких средств. Не создано никакой серьезной структуры. Письмо ни к чему не привело. Нужно всё начинать сначала. Колотить в стену безразличия и летаргии, пока она не рухнет. Силард просит о помощи. Эйнштейн должен перейти в атаку. Надо снова обратиться к президенту. Это последний шанс.

Последний шанс… Знакомые слова. Дом 112 по Мерсер-стрит — дом плача. Порой у Эйнштейна возникает такое чувство, будто щель его почтового ящика принимают за двери в рай. А его считают мессией.

Силард всё не умолкает. У него уже есть план. Ему нужны лишь принципиальное согласие и подпись. Вот к чему свелась роль Эйнштейна. Раньше его рука записывала ученые формулы. Сегодня она нужна лишь для подписывания петиций и посланий.

На сей раз Силард хочет прибегнуть к хитрости, шитой белыми нитками. Эйнштейн адресует письмо Александру Саксу. В этом тревожном послании будут изложены удручающие факты: никакого продвижения американских исследований против немецких достижений. Под ногами разверзается пропасть. Могильная яма. После этого Сакс пойдет и поделится своей обеспокоенностью с президентом.

Эйнштейн подписал уже заготовленное письмо. Они с Силардом обменялись парой слов о положении вещей. Расстались на крыльце. Эйнштейн помахал Силарду рукой, тот не обернулся. Силард был уже далеко, мысленно унесся к Белому дому. Эйнштейн вернулся к себе. Ураган пролетел. Сохранит ли он свою силу до Овального кабинета?