Взять хотя бы Роберта Фалька. Он был женат четыре раза, причем ни с одной из прежних жен старался не прерывать дружеских связей, ибо, как писала его последняя жена Ангелина Щекин-Кротова, «не было на свете человека, который так ничего и никого не мог забыть и покинуть»[117].

Ему тоже необходима была «аура» любви — без нее он впадал в депрессию.

Вернувшись из Франции в Россию в самом конце зловещего 1937 года (в этом отношении он похож на Давида Штеренберга, вернувшегося из Парижа накануне Октябрьской революции!), он через некоторое время женился на молодой женщине, Ангелине Щекин-Кротовой, работавшей в немецкой секции «Интуриста». После войны она преподавала немецкий в Автодорожном институте. Фальк запечатлел ее облик на нескольких превосходных портретах (например, «В белой шали», 1946–1947), как прежде он запечатлевал облики Елизаветы Потехи-ной и Раисы Идельсон. Юлий Лабас пишет о последнем увлечении стареющего Фалька Майей Левидовой, художницей, своей ученицей: «…он влюбился, как мальчик, в молодую и очень красивую художницу Майю Левидову, дочь погибшего в Гулаге писателя. Он фактически переехал к ней жить, дважды ездил с нею в Молдавию, один раз (я был третьим) — в Ленинград… Майя же приняла его последнее дыхание»[118].

Я несколько раз встречалась с Левидовой в начале 2000-х — ее квартира в центре Москвы была сплошь увешана работами Фалька, но пачку его писем, «слишком личных», она сожгла…

Иной рисунок личной жизни был у тышлеровского приятеля Александра Лабаса. Создается впечатление, что он искал жену путем «перебора вариантов». На самом деле надежда была только на чудо. И оно произошло. В 1920-е годы хорошенькая Елена Королева — совсем «не то». В 1929 году он женился на вернувшейся из Парижа, «удравшей» от Фалька, Раисе Идельсон. Это уже ближе к идеалу, но, видимо, для Раисы Фальк был ни с кем не сравним, и это решило дело. В 1935 году во время творческой командировки в Крым Лабас встретился с еврейкой из Германии, учившейся в Баухаузе, чудом бежавшей от фашизма, чудом уцелевшей, потерявшей в России мужа-архитектора, плохо до конца жизни говорившей по-русски…

Но это, наконец, было «самое то», о чем можно судить по прочувствованным строкам из поздних лабасовских воспоминаний. У Лабаса два сына от двух прежних жен, — но встречу с Леони Нойман он особым образом выделяет: «Это событие перевернуло всю мою жизнь… Личная жизнь складывалась не так, как мне хотелось бы. Встретив Леони, я понял, что это не просто увлечение — казалось, что мы всегда были вместе»[119].

Тышлера и Лабаса критика 1930-х годов зачисляла в «мистики». Они и впрямь были «мистиками», но в ином, не идеологическом и не социально-политическом смысле. Они верили в «неслучайность» важнейших жизненных событий и умели претворять эту веру в своих произведениях.

«Мистический» опыт разделенной и страстной любви дал Александру Лабасу возможность запечатлевать в своих работах «остановленное», бесконечно длящееся мгновение счастья: «Иногда было такое чувство, что жизнь можно остановить, чтобы всегда видеть эти горы, море, небо и всегда быть вместе… Я много писал тогда, останавливая это чудное счастливое время»[120].

Лабас это ощущение «остановленного времени» культивировал. Оно разлито во многих его работах с «сияющими» светлыми фонами, в особенности в прибалтийских «желтых» акварелях с видами взморья, нарисованных в 1960–1970-х годах. Лабасу посчастливилось пережить некое единство духовного и физического в любви, то, что для Тышлера, судя по всему, всегда было проблемой. Такой умиротворенности. как в произведениях Лабаса, мы у него не найдем — всегда порыв, предощущение, романтическая взволнованность чувств…

В конце концов Александр Лабас привез свою Леони из Крыма на Мясницкую и водворился с ней в квартире, где жили его бывшая жена Раиса Идельсон с сыном Юликом, ее сестра и мать. (Такая же ситуация будет, как мы помним, у Александра Осмеркина, жившего с новой женой в общей квартире с Еленой Гальпериной и двумя их дочками.) Квартирный вопрос «всех испортил». Но это не мешало жить, искать, любить…

Уже после войны Лабас получил однокомнатную квартиру и мастерскую на Верхней Масловке. Александр Тышлер получил там маленькую квартирку еще позже, в начале 1960-х годов, а впоследствии и мастерскую.

И снова они оказались соседями…

Писать о театральных тышлеровских решениях трудно — они «прошли», в отличие от живописи, графики и скульптуры, и уже почти не осталось людей, которые видели оформленные им спектакли.

Тышлер оформил великое их множество (кое-кто на этом основании считает Тышлера театральным художником), я же хочу остановиться лишь на самых звездных, в которых он предстал вровень с лучшими своими живописными произведениями и сумел провести свою, довольно неожиданную и даже парадоксальную линию театрального сценографа, претендующую на ведущую роль в спектакле. В сущности, именно об этом речь в весьма боевитом «Диалоге с режиссером» (1935). «Диалога» не получается. Режиссер (обобщенный образ) — хочет «протащить» свое натуралистическое решение всей пьесы и навязать его художнику, на что получает категорический отказ: «Это будет реально, но не натуралистично»[121].

В бурной личной жизни 1930-х годов у Тышлера торжествует «легкий» дух комедии. Он избегает «бурь». Как бы ни переживала Татоша Аристархова, Саша Тышлер оглашает записку сестре Тамаре криком «Ура!!!». Он умеет гасить «достоевщинку» Леночки Гальпериной жизнелюбием, шутливостью, нежностью. В его жизни словно воцаряется волшебный «сон в летнюю ночь», а в театральных постановках происходит изживание глубинных экзистенциальных переживаний, эмоциональных бурь, которые он старается по возможности не допускать в свою личную жизнь. Там — комедии, пусть порой и с шекспировским накалом чувств, тут, на театре, — шекспировские трагедии…

В сущности, театр пришел в его жизнь одновременно с живописью. Впоследствии он писал: «…меня в театр пригласили с выставки»[122] и возводил свою работу сценографа к традициям русского искусства конца XIX — начала XX века, когда почти все художники работали в театре.

Начинал он еще в 1922 году в студии Культур-Лиги в Киеве. Делал эскизы костюмов к так и не осуществленной постановке «Саббатай Цви» Шолома Аша.

Начинал с фольклорно-национальных еврейских мотивов, пусть и в весьма своеобразной пластической интерпретации. И это существенно. Ему будет близок народно-национальный театр — театр простых, сильных, естественных переживаний, от которого прямой путь к Шекспиру. Тышлер будет оформлять спектакли в еврейском, цыганском, узбекском театрах.

Он не был адептом популярной в 1920–1930-е годы конструктивистской сценографии, — голые конструкции его тяготили, ничего не говорили душе. Но ненавидел он и «жизнеподобие», ту мнимую «реалистичность» оформления, которая шла от поклонников системы Станиславского.

Он искал целостного образа, который эмоционально захватывает зрителя. Искал поэтической концентрации пластических средств. Его будут упрекать в некоторой «статичности» сценографических решений, но их сильной стороной будет эмоциональная встряска, «шоковая терапия», заложенная в «архитектурных» пластических образах.

Эпоха требовала от театра эмоций, катарсиса, иначе можно было «взорваться», лопнуть от «страха и сострадания» и не эстетических вовсе, а вполне реальных. Ночами исчезали друзья и знакомые. Иногда навсегда.