Скорое продвижение по службе Анри явно не грозит. Он считает себя жертвой немилости и чувствует себя изгоем среди семнадцати военных комиссаров. Их разговоры не нравятся ему, и он не скрывает своего желания отстраниться. Его товарищи по работе отвечают ему тем же. «Дураки считают, что у меня ироничное выражение лица. Но если некий карьерист увидел во мне соперника и принялся мне льстить, то его скрытая ненависть все равно слишком бросается в глаза. Полукарьеристы любят меня еще меньше. А молодые люди считают меня слишком суровым…» Вынужденный сгибаться перед родственником — этим работягой-палачом, наш интеллектуал с тем большим презрением относится к его военным замашкам и банальным привычкам. Его раздражает необходимость вести примитивные служебные разговоры по двенадцать часов кряду: «Здесь преимущество у тех, кто изъясняется выражениями типа „с этой целью“ или „исходя из чего“, а я почти все время молчу… Конечно, мне есть что сказать, но здесь в чести слова самые банальные или даже хуже — те, которые проще всего выговорить».

В Ландсхуте, куда Анри Бейль прибыл 24 апреля, всего через три дня после взятия города имперскими войсками, он на время забыл о своих жалобах — здесь он наконец-то увидел настоящую войну: «Я видел тринадцать вражеских трупов и двери домов, изрешеченные пулями и ядрами». И все же этот город опять-таки напомнил ему об Италии: «За каких-нибудь полчаса мне попались навстречу пять-шесть женщин с лицами гораздо более изящных очертаний, чем это обычно встречается в Германии».

Интендант Бейль получил приказ заняться госпиталем — и нашел его в чудовищном беспорядке: «эконом здесь хитрец и мошенник», а раненых — легион, так что работы ему хватало. Он умирает от желания просто выспаться. Вставание утром — настоящая трагедия. У всех вокруг — «лица трупов, вырытых из земли».

Города следуют один за другим. Пфеффенхаузен запомнился ему хорошей постелью на соломе и ужином — более чем достойным: жареный картофель, отварная телятина и превосходное пиво, а также общим настроением — без обычной напряженности. Даже Дарю там был весел, но, с точки зрения Анри, «такая веселость… лишь наполовину веселость». Очевидно, служебные нужды неотрывно занимали все мысли и все время главного интенданта.

Вскоре и самому Анри пришлось взглянуть прямо в глаза военной действительности. Если до сих пор военные действия были для него более или менее абстрактными, то теперь предстали перед ним во всей своей голой неприглядности. Таковы были его впечатления от Нейштадта: «…Бедный маленький городок, совершенно опустошенный: жителей нет, все раскрыто настежь, все разбито, всюду валяется солома и полно мундиров всех цветов». В Эберсберге, где французская армия накануне дала кровавое сражение, чтобы перейти через Траун, на его пути попалось более тридцати трупов людей и лошадей, еще лежавших на мосту: «…пришлось сбросить их в реку — она очень широка». Город догорал у них на глазах, улицы были завалены обгоревшими трупами: «Среди них попадались настолько обожженные и черные, что в них с трудом можно было угадать очертания человеческого тела». В замке догорало около ста пятидесяти трупов. Увидев очень красивого мертвого офицера, военный комиссар захотел узнать, куда тот был ранен: «…он взял его за руку — кожа мертвого прилипла к его рукам». Таких зрелищ, а особенно запаха горелой человеческой плоти, превращенной в месиво, не выдерживали самые закаленные. Из-за жары вонь становилась совершенно невыносимой. Анри чуть не потерял сознание: «…от этого зрелища меня едва не вытошнило»; чтобы отвлечься, он попробовал заговорить с кем-то рядом — «в результате меня обвинили в жестокосердии». Раненые, во время битвы остававшиеся в домах, теперь, после нее, заживо догорали в пожаре: «Бывалые люди говорят, что вид Эберсберга в тысячу раз ужаснее, чем были все прочие места сражений — там просто валялись людские тела, по-разному изувеченные, а здесь — эти невероятные трупы: например, нос сгорел, а остаток лица уцелел». На следующий день. Дамбах тоже поразил его видом грандиозного пожара: «Весь город был пронизан столбом огня и дыма». Более сорока домов было обращено в пепел. Но по сравнению с предыдущей мясорубкой это был еще «приятный ужас».

Марш на Вену продолжался. Краткая остановка в Энсе принесла Анри некоторое облегчение, хотя они работали, ели и отдыхали по тридцать человек в одном помещении. В Санкт-Пёльтене он имел возможность полюбоваться Мёльским аббатством на берегу Дуная. Квартировал он в старинном здании хлопковой мануфактуры в сотне шагов от города. Он даже искупался в прозрачной воде — но в окружении пожаров: «Накануне я насчитал их тринадцать по всему горизонту». Сполохи пожаров в небе уже не кажутся ему красивыми. Эберсберг, с его зловонными запахами и гнилостными миазмами, навсегда излечил его от романтического восприятия войны.

10 мая 1809 года первые оборонительные укрепления австрийской столицы были взяты маршалом Удино. Два дня спустя, всего через месяц после занятия Мюнхена войсками эрцгерцога, Наполеон вошел в Вену. Интендант Бейль также расположился здесь на квартире и продолжал исполнять свои многочисленные обязанности. 17 мая Марсиаль Дарю был назначен интендантом Венской провинции и попросил у брата Пьера разрешения взять кузена Анри под свое начало. «Г-н Дарю ответил: „Сделай письменный запрос — я его подпишу“». Анри работает день и ночь, хотя теперь надзор за ним стал куда менее строгим.

Судя по обстановке, молодому человеку предстояло стать жителем Вены на год или два. Он нисколько не огорчен: «В Вене самый чудесный климат, в котором я когда-либо жил. Не хватает только времени, чтобы им насладиться. И посреди всего этого — одиночество сердца». Вена, эта столица музыки, изобилует театрами; «Дон Жуана» Моцарта здесь дают в театре Виден чуть ли не каждую неделю. Здесь много прекрасных зданий. Те, кому посчастливилось избежать участия в военных действиях, прохаживаются по Пратеру — «это самое чудесное место для прогулок из всех, какие только есть в Европе», отдыхают в садах и кафе. Анри тоже постепенно акклиматизируется.

22 мая с четырех часов утра до шести часов вечера армии противников бьются под Эсслингом. Солдаты Империи измотаны. Под непрерывным огнем солдаты корпуса инфантерии вынуждают своих генералов спешиться и сражаться в их рядах. Нарастает общее недовольство, зреет бунт, хирурги не поспевают управляться со своей работой. Обе стороны понесли значительные потери — более сорока тысяч убитыми. Победа не осталась ни за одной из сторон. Ореол императора начинает меркнуть. Бойня под Эсслингом открыла собой эру гекатомб — грандиозными потерями будут отличаться все последующие наполеоновские кампании. Анри не упомянул об этой битве ни в «Журнале», ни в переписке.

15 июня он присутствовал в шотландской церкви Вены — Шоттенкирхе — на исполнении «Реквиема» Моцарта в память композитора Йозефа Гайдна, умершего двумя неделями ранее: «Я сидел там во втором ряду, при мундире; первый ряд был занят семейством великого человека: тремя-четырьмя маленькими женщинами в черном, с незначительными лицами. „Реквием“ мне показался слишком шумным и не увлек…» В письме, которое Анри в тот же день отправил Полине, он ничего не сообщил об этом событии, а предпочел наставлять сестру, как ей лучше использовать свой новый — свободный — семейный статус: «Я пишу тебе, чтобы поздравить с тем, что ты пока не беременна. Бегай, развлекайся, посмотри Милан, Геную или Берн. Надеть на себя цепи всегда успеешь. Я никогда не понимал этой мании — сразу обзаводиться детьми, этими красивыми куколками, которые, подрастая, становятся до того несносными, что впору от них бежать, если только не суметь до этого дать им крепкое и самобытное образование — а у кого хватает на это терпения?»

Битва при Ваграме, начавшаяся 6 июля на заре, привлекла внимание Анри не более, чем предыдущая, под Эсслингом. Он был настолько безразличен к происходящему, что даже не вспомнил о кузене Марсиале, хотя тот находился на поле сражения. Великая армия недосчиталась двадцати семи тысяч убитыми и ранеными. 12 июля было объявлено перемирие. Анри, вытянувшись в шезлонге, «страдая от головной боли и нетерпения», не мог никуда двинуться из-за очередного приступа лихорадки и был обречен оставаться в Вене во время всех этих событий. Он вновь испытывает приступы тоски и относит их на счет своего слишком долгого нахождения на военной службе — он опять вынашивает планы отказаться от военного мундира.