Итак, 23 июля 1812 года аудитор Бейль пустился в путь — он направляется в Вильно в качестве императорского курьера, так как это входит в его должностные обязанности. Но прежде он не преминул попросить денег у своего отца: помимо необходимости купить лошадей на берегу Немана он еще должен был рассчитаться со своим портным, которому «чудовищно задолжал 2010 франков». Шерубен дал все, что мог. Но сыну этого было недостаточно: «Мой отец прислал мне 2000 франков. Он думает, что это много, а на самом деле это ничто. Другие отцы дают 3–4 тысячи франков своим сыновьям на это путешествие». Анри недоволен, но уезжает с легким сердцем: его любовь к Александрине окончательно угасла «by the sight of the mediocrity of the object» («из-за посредственности объекта любви»).

За несколько часов до отъезда императорский курьер Бейль побывал в Сен-Клу, чтобы получить распоряжения от самой императрицы: «Государыня удостоила меня несколькими минутами разговора: о предстоящей дороге, о длительности путешествия и т. п. и т. д. Выйдя от ее величества, я зашел к его величеству королю Рима, но он спал, и мадам графиня де Монтескью сказала мне, что его нельзя увидеть раньше трех часов, то есть мне нужно было подождать два часа. Это было обременительно — в парадном мундире и в кружевах. К счастью, я вспомнил, что моя должность инспектора дает мне некоторые привилегии при дворе. Я назвал себя — и мне открыли комнату, которая на тот момент пустовала». Так, в ожидании пробуждения царственного младенца, Анри провел свои последние мирные часы посреди чудесной зелени дворца.

Его путешествие не обещало быть мирным. Накануне главный канцлер Камбасерес пожелал ему быть более удачливым, чем один из его коллег, — тот сумел добраться до места своего назначения только за 28 суток. Бейлю пришлось путешествовать «в маленькой хрупкой венской коляске, заваленной кучей свертков». Он вез два огромных портфеля, 50 пакетов для передачи лично в руки, и среди них — письмо императрицы Марии-Луизы ее супругу императору.

В середине августа Анри присоединился к Пьеру Дарю и тут же нашел повод его осудить — на сей раз за нечувствительность к сентиментальным красотам, встречавшимся им по дороге, ведь самого Анри они весьма вдохновляли — пока. Затем он располагается на постой в 60 километрах от Москвы. Впрочем, начиная уже с Вильно, он отмечает, в каком бедственном состоянии находится Великая армия. Настроение у него меняется, он становится ворчливым: «Я стою озлобленный под высохшей березой в небольшом лесочке, полном пыли, прошлогодних листьев, сухих веток и муравьев. Девять часов мы передвигались в пыли, без воды; еще и книг нет…» У него нет сменного белья, и общаться ему приходится только с глупцами — «полное несчастье». В довершение его ожесточения мамелюки устроили себе отхожее место всего шагах в тридцати от того места, где он расположился на отдых. Да, он явно знавал лучшие дни! Лишь однажды вечером ему удалось отвести душу в компании Луи де Барраля, с которым он смог поговорить об Анжеле Пьетрагруа. И еще Анри замечает, как он сам постарел: «Как меняется человек! Жажда видеть новое совсем во мне угасла. С тех пор как я узнал Милан и Италию, все, что я вижу, отталкивает меня своей грубостью. <…> В этом океане варварства ничто не вызывает отклика в моей душе! Все грубое, грязное, зловонное — и физически, и морально». И хотя только от него самого зависело проявить больше интереса к окружающему — он не испытывал к этому ни малейшего желания.

Пожар Смоленска, покинутого жителями, немного вывел его из тоскливого состояния: «Это было захватывающее зрелище. Хотя было уже семь часов и можно было остаться без ужина (а ужин — редкость в таких обстоятельствах) и несмотря на ядра, которыми русские забрасывали французские части на берегу Борисфена (Днепра), мы выбежали за ворота, рядом с которыми находилась красивая часовня. В ней только что разорвалось ядро, и там еще все дымилось. Мы храбро пробежали шагов двадцать, затем перебрались через реку по мосту, который был наведен в спешке генералом Кирженером. Мы добежали до самого края пожара и увидели там множество собак и несколько коз, спасавшихся из полыхавшего города». Такое яркое зрелище, бесспорно, стоило риска оказаться без ужина и получить выговор от начальства.

7 сентября русская и французская армия сошлись под Бородином у Москвы-реки. Под непрестанный гром артиллерии шла ожесточеннейшая битва. Вот, наконец, уцелевшие с обеих сторон покинули поле боя, напоминавшее Апокалипсис, — бесчисленные трупы были изуродованы страшными ранами. Император потерял убитыми 25 тысяч человек (по данным российских историков, 58 тысяч. — Прим. пер.) и 47 генералов, но, хоть и такой ценой, дорога на Москву была французам открыта.

Неделю спустя, 15 сентября, Наполеон со своим штабом вошел в Москву. Златоглавый город встретил его тишиной и безлюдьем, и это само по себе уже внушало страх. Около двух часов утра внезапно вспыхнули пожары. Раздуваемые северным ветром, они полыхали пять дней. Жара становилась невыносимой, в окнах лопались стекла — в помещениях находиться было невозможно. Бейль записал, что пожар «заполнял воздух красноватым едким дымом на очень большую высоту». Вынужденный спасаться от пожара, как и все прочие, он все же уступил порыву, на который, вероятно, был способен только он: «Прежде чем покинуть дом, я стащил оттуда томик Вольтера под названием „Фацеции“».

Многие другие рядом с ним были озабочены отнюдь не приобретением роскошных изданий в переплете из красного сафьяна — мародеры потрошили дома, в надежде разжиться вином и едой, иногда — дамасскими скатертями, которые вполне могли пригодиться как простыни. Вскоре слуги Бейля были совершенно пьяны, как и слуги всех других чиновников — его коллег. Пламя с чудовищной быстротой отвоевывало у французов жизненное пространство. Огромные горящие головни заваливали улицы лохматыми клочьями огня; пожар переметывался из квартала в квартал, и вскоре вся столица была охвачена пламенем — так московский генерал-губернатор граф Федор Васильевич Ростопчин успешно осуществлял тактику выжженной земли.

«Мы покинули город, освещенный самым величественным пожаром в мире, — он напоминал огромную пирамиду, которая, словно огненная молитва, шла от земли и восходила к небу. И над этим высоко в небе висела яркая луна. Это было великое зрелище, но его надо было бы созерцать одному. Вот печальное обстоятельство, которое отравило мне всю русскую кампанию: я вынужден был проделать ее с людьми, которые были способны сделать Колизей маленьким, а Неаполитанское море — мелким».

Вдали от горящего города Анри плотно поужинал сырой рыбой, фигами и белым вином, а затем почувствовал себя плохо. Тот день стал одним из «самых тоскливых и тяжелых» в его жизни.

Великая армия, которая до этого прошла победным маршем через всю Европу, была не в состоянии двигаться дальше. И у Империи не было больше на это средств. Солдаты укрывались среди пожарищ в хибарах, сооруженных из обгорелых досок, и грабили все, что можно было, чтобы как-то улучшить свой рацион: ведь обычное их пропитание состояло теперь из мутной похлебки и кусков конины — порой еще кровоточащих. Дисциплина в войске неуклонно падала.

В ожидании предложения о перемирии Наполеон расположился в Петровском дворце — летней резиденции русских царей. Посланца от царя Александра I почему-то все не было.

Интендант Бейль испытывал крайнюю усталость. К нему вернулась лихорадка, к тому же он страдал от ужасной зубной боли. И все же посреди московского бытия он вдруг сделал для себя важное открытие: «Я думаю, что моя любовь к музыке Чимарозы объясняется тем, что она рождает во мне чувства, которые я сам хотел бы заронить в ком-то однажды. Эта смесь легкости и нежности в „Тайном браке“ совершенно мне созвучна». Будущий литератор явно перестал утруждать себя мудреными теориями. Впрочем, пробыв восемь дней в одиночестве, он решил вновь взяться за своего «Летелье».

6 октября новый генеральный интендант Великой армии генерал Матье Дюма поручает Анри Бейлю общий надзор за резервными припасами и учетом реквизиций — это функции чрезвычайной важности. Бейль был поставлен во главе всех интендантов Смоленска и отбыл туда 16 октября, сопровождая обоз с полутора тысячами раненых и конвоем из трех сотен солдат. Три дня спустя был получен приказ об отступлении за пределы России: отступать было гораздо разумнее, нежели оставаться зимовать.