Шерубен запер на ключ комнату покойной, рассчитал слуг. Семья порвала все свои светские связи; ребенок теперь почти все время жил у дедушки — в двух шагах от печального дома на улице Старых Иезуитов. Воспоминания о матери, кругленькой, жизнерадостной, которая любила принимать гостей, читала Данте в оригинале — какой контраст составляли эти воспоминания угрюмым вечерам в семье, подавленной трауром! Шерубен был слишком озабочен будущим своего потомства, чтобы тратить время на всякие нежности, — теперь он возлагал все свои надежды на поместье Фюроньер, в Клэ, и погрузился в «агрикультуроманию». Только Зинаида, которой тогда было всего лишь два года, еще пользовалась отцовским вниманием — и это позже навлечет на нее нелюбовь ревнивого брата.

Доктор Ганьон, который раньше относился к религии «весьма легко», после смерти дочери стал «печальным и немного набожным», а тетушка Серафи, управлявшая течением домашней жизни, всячески старалась направить в надлежащее русло поведение беспокойного племянника — она считала его «ходячим бедствием». «Этот сезон, который, как все считают, был наполнен всевозможными жизненными удовольствиями, был для меня — благодаря моему отцу — лишь чередой горьких разочарований» — так Анри запишет позднее, несмотря на то, что его второе обиталище, дом Ганьонов, было вовсе не лишено привлекательности: расположено на самой красивой площади города, вид из него открывался просторный и светлый, а увитая цветами терраса нависала прямо над городским садом — излюбленным местом оживленных прогулок светского общества Гренобля. К тому же лето 1791 года Анри провел очень приятно — в деревне Дезешель, между Изером и Савойей, в поместье его дяди Ромена: он и его супруга Камиль Понсе пригласили мальчика отдохнуть у них. Веселое настроение и доброжелательность окружающих, которые делали все, чтобы развлечь мальчика, приводили его в восторг и заставляли забыть о своих горестях. Конечно, Анри не был тем «бедным истязаемым мальчуганом, которого бранили по любому поводу…», каким впоследствии он любил себя описывать. Не вызывает сомнения, однако, что он действительно очень тяжело переносил те драконовские методы воспитания, которые применялись к нему отцом, — уж очень хотелось тому видеть своего наследника взращенным в чисто буржуазном духе. Анри всю жизнь будет винить отца в том, что тот любил его лишь «как продолжателя своей фамилии, но не как сына».

8 марта 1792 года умер Пьер Антуан Жубер — первый наставник Анри, «угрюмый педант-монтаньяр», который давал ему уроки латыни. Мальчик угодил в руки к новому наставнику — аббату Жану Франсуа Райану (1756–1840), который незадолго до этого закончил обучение другого мальчика, Казимира Перье — будущего министра Июльской монархии. Аббат «был уроженцем деревушки в Провансе. Это был маленький, худой, весь зажатый человечек с зеленоватым цветом лица, лживым взглядом и отвратительной улыбкой». В довершение ко всему этот холодный и непреклонный иезуит оказался страстным любителем апельсиновых деревьев и канареек — он поместил зловонную клетку с птицами в темной и сырой комнате ребенка, в двух шагах от его кровати. Однажды дедушка возмутился тем, что аббат преподает ребенку Птолемееву систему мироздания, утвержденную церковью, притом что она совершенно ошибочна, — и тогда Анри сделал вывод, что аббат «из лицемерия, или по роду своего образования, или по долгу священнослужителя был заклятым врагом всякой логики и здравого смысла». Его отвращение к этому суровому человеку и ко всему, что тот преподавал, еще более возросло. Мальчик нехотя переводил Вергилия — он считал, что красота его стиха сильно преувеличена наставником; с радостью хитрил, когда обнаружил переводы этого поэта в библиотеке отца; изучал «Современную географию» аббата Лакруа — и умирал от скуки. Он начал ожесточаться: «Я становился все более мрачным, злым, несчастным. Я ненавидел всех, и особенно — тетку Серафи». Любой пустяк стал оборачиваться в семье жуткими сценами. У мальчика даже зародился план побега. Храбрости ему было не занимать — но где взять деньги?..

Только любимый дедушка, двоюродная бабушка Элизабет и дядя Ромен Ганьон пользовались расположением Анри. Дедушка оказывал немалое влияние на образование внука — он формировал и совершенствовал его ум. Он разговаривал с мальчиком на самые разные темы без всякого превосходства — чаще всего в своем кабинете, где над всем царил бюст Вольтера. Бабушка Элизабет воспитывала душу ребенка: «…ей я обязан ужасающими вывертами благородства в старинном испанском духе, в которые я впадал в течение первых тридцати лет моей жизни…» Страстная поклонница Корнеля, бабушка обожала рыцарские поступки, вообще все героическое; когда она восторгалась чем-либо, то обязательно восклицала: «Это прекрасно, как „Сид“!» Что до дяди Ромена, то он был полной противоположностью старшему поколению: читал только любовные романы и открыто позволял содержать себя своим любовницам. Именно этому донжуану, озабоченному исключительно своим туалетом, был обязан ребенок открытием для себя театра. Вполне вероятно, что именно ему Анри будет впоследствии пытаться подражать и в любовных победах.

Самое большое несчастье мальчика заключалось в том замкнутом образе жизни, на который его обрекал наставник: «Г-н Райан, наподобие какой-нибудь сегодняшней министерской газеты, мог говорить с нами только об опасностях свободы. Стоило ему увидеть купающегося ребенка — и он тут же предсказывал, что тот утонет. Он угодливо воспитывал из нас трусов — и ему это прекрасно удалось: я так никогда и не научился плавать». Будучи объектом неусыпного наблюдения, Анри не имел права выходить из дома и общаться с другими детьми. Прогулки запрещались, приглашения отклонялись. Вид детей — таких же, как он, — свободно бегающих по площади Гренет, — был для него сущей пыткой: уже через много лет, в 1835 году, он выскажет сожаление, что ему не удалось в детстве поиграть в шары. Единственными компаньонами игр ему были назначены сестры. Младшую он терпеть не мог — и недрогнувшей рукой изображал графитом на штукатурке дома карикатуры на эту «доносчицу». Он живет в изоляции и дружит по-настоящему только с Марион — кухаркой, которая всегда прямо говорила, что думает, — и еще с Ламбером, дедушкиным лакеем. «Я страдал, хотя и не видел истинных причин этого. И все же отмечу справедливости ради: надо было видеть этих надутых от гордости буржуа, которые были озабочены лишь тем, чтобы дать их единственному сыну аристократическое воспитание».

Впрочем, для его родных, приверженцев Старого Режима, это было вполне естественным — воспитывать детей в страхе и уважении, а не в стремлении к свободе. Выходы были позволены мальчику только по четвергам — в семейное поместье Фюроньер; там же он проводил свои «древнеримские феерии» — август и сентябрь. Поместье состояло из хозяйского дома, служб, прекрасной липовой аллеи и обширных участков земли. С одной стороны, эти обязательные посещения тяготили его: здесь он вынужден был выслушивать сельскохозяйственные прожекты отца, до которых ему не было никакого дела; но, с другой стороны, он вскоре обнаружил здесь и серьезное преимущество: великолепный застекленный книжный шкаф вишневого дерева, нередко закрытый на ключ. В нем было много книг, и особенно тех, что считались «опасными», — они находились на самой верхней полке. Мальчик рылся в сорокатомном издании Вольтера: «Я брал два из них и раздвигал немного остальные, чтобы их отсутствие не было заметно». Здесь же он нашел перевод «Дон Кихота» с картинками, над которыми смеялся до слез, а также Мольера, из которого понял только «Скупого». Отец несколько раз грозился забрать у него роман Сервантеса, так что он вынужден был читать украдкой; дедушка же, с которым он поделился своим восторгом, был очень доволен. Он дал мальчику, втайне от всех, «Неистового Роланда» Ариосто. Это стало для впечатлительного ребенка открытием: «Ариосто сформировал мой характер; я безумно влюбился в Брадаманту — я представлял ее себе крупной девицей лет двадцати четырех с прелестями ослепительной белизны». Анри Ганьон, презиравший современную литературу в духе Мармонтеля, постепенно прививал мальчику любовь к Горацию, Софоклу, Еврипиду и «изящной литературе». Полный контраст вкусам отца — тот был погружен в чтение Бурдалу, Масийона и «Библии Саси» в двадцати двух томах! И все же к любимцу дедушки — Вольтеру — ребенок пока оставался равнодушен: он находил его слишком ребячливым.