Как разубедить миланских знакомых Анри? Даже его друг Луи Крозе признает, что ему «следовало бы прислушаться к советам своих друзей и не создавать себе соответствующей репутации, демонстрируя высокомерие и делая широкие жесты». Он не надеется, что отношения Анри с его миланскими знакомыми могут вернуться в нормальное русло, о чем пишет Адольфу де Маресту: «…Зло свершилось, и я не вижу, как мы можем его исправить. Сам он не может ничего сделать, так как, стоит такому подозрению появиться, полностью опровергнуть его самому невозможно. Можно сто раз доказать ложность обвинения, но всегда найдутся те, кто продолжает опасаться, другие же будут распространять слухи из лукавства, и в любом случае враги обязательно этим воспользуются. <…> Его положение, состояние и образ жизни должны были вызвать подозрения, и это был бы, кстати, ловкий ход со стороны австрийской администрации — дискредитировать его в глазах либералов, с которыми он общался, несомненно, гораздо больше, чем с прочими».

Крозе уговаривает Мареста и Плана заставить их общего друга Анри прислушаться к голосу рассудка и убедить его как можно скорее покинуть Милан, но он знает, до какой степени «этот характер подвержен непостоянству в соединении с гордостью», и не может поручиться за его реакцию. Анри подтверждает его опасения: вместо отъезда он отвечает на враждебность окружающих тем, что приступает к написанию романтической трагедии «Графиня Савойская» и предается любимому времяпровождению меломана: «Четыре часа музыки каждый вечер мне необходимы — я не променяю их на м-ль Марс или Тальма». Возможно, удовольствие для него и заключается в том, чтобы его «воображение было постоянно занято», а чем — не имеет особого значения? В любом случае, он еще не готов примириться с Францией. Анри с жадностью предается чтению Шекспира: надо разумно использовать время, раз уж он изолирован от общества. Он записал в «Журнале»: «Талант Шекспира — больше всего того, что существовало до сих пор в драматическом жанре, но философия его века и знания были ограниченны». Он полагает «Виндзорских насмешниц» и «Много шума из ничего» — скучными; дает высокую оценку «Генриху V» и «Как вам это понравится»; объявляет «Антония и Клеопатру» холодной пьесой и «Тимона» — справедливым, но тоже холодным. Заодно он возмущается Шлегелем, признается в своих антипатиях к «Вольтеру — в особенности и всегда, а также к мадам де Сталь и Бюффону» и дает объяснение своему растущему пренебрежению к стихам: «они менее точны, нежели проза».

Короче говоря, он задействует все свои литературные интересы, чтобы вырваться из пут любовного разочарования: «Воображение должно считаться с железными законами реальности. Чтобы излечиться от сильной страсти, беспечность большого света и жизнь в движении подходят гораздо больше, чем одиночество. Это еще более верно для излечения от ревности». Вот только «беспечность большого света» не годится как средство тому, кто изгнан из него как пария, — поэтому бодрость духа все же покидает его и все становится безразличным: «Я стал совершенно безразличен даже к политике». И действительно — безразличен до такой степени, что не проявил интереса даже к неудавшемуся восстанию либералов в Париже 19 августа — «заговору Базара» — и аресту 138 заговорщиков: «Вчера говорили о большом заговоре в Париже. Мне п[левать]». Италией он тоже разочарован: «Либеральные газеты полны преувеличений относительно итальянского либерализма. На самом деле в Риме — сплошные священники, лакеи или сводники священников; аристократы глупы как пни; здесь нет ни капли либерализма». В других городах зреет революция, всех лихорадит, во многих областях — волнения, но в Милане, как и в Венеции, «все — либералы на словах, но не в своих чувствах». Анри Бейль становится все более сомнительным в глазах австрийцев, которые подозревают его в сочувствии «Карбонарии» — тайному обществу, основанному в 1815 году, настоящему оплоту либерализма. Анри удваивает осмотрительность в своей переписке, использует коды, чтобы обмануть бдительность цензуры.

25 сентября 1820 года Анри Бейль отослал рукопись «О любви» Адольфу де Маресту и с нетерпением ждал его отзыва. Страдая воспалением простаты, он на три недели слег в постель и трижды прошел процедуру кровопускания. Все нагоняет на него тоску — даже «театр „Ла Скала“ стал сплошной серостью, с тех пор как его покинули гениальные артисты». В моду входила лирическая декламация, а традиционная опера Чимарозы, Саккини, Паизиелло и им подобных композиторов, которая так вдохновляла его, более не соответствовала духу времени. Теперь почти всегда «давали» новых — Герольда или Мейербера. Меломан Анри считает, что эта новизна «гораздо более удовлетворяет искусству, чем нашему вкусу. Этим новая школа противоречит французскому вкусу, который предпочитает наслаждаться всеми признанным прекрасным старым, — теперь она уже начинает накладывать свой отпечаток и на итальянский вкус». При этом Россини, с которым Анри посчастливилось лично встречаться несколько раз, стал, по его мнению, слишком часто повторяться. Короче говоря, от его милой Италии осталось только название. Все, чем он увлекался, для чего жил, вдруг исчезло — так ему теперь кажется.

В начале 1821 года случилось ужасное: Анри узнал, что две красные тетради рукописи «О любви», посланные им де Маресту, не были получены адресатом и, по всей вероятности, затерялись. Сама судьба, казалось, восстала против него: «Я очень устал от этой своей „Любви“. Если придется восстанавливать рукопись по неразборчивым черновикам, которые я забросил в мешок полгода назад, то легче умереть». Хватит ли у него сил заново выуживать свои идеи из вороха черновиков? Маловероятно. Эта неудача переполнила чашу его терпения, он совершенно пал духом. Годы спустя он вспомнит об этом грустном периоде: «В 1821 году я едва удержался от искушения пустить себе пулю в лоб. Я рисовал пистолет на полях плохой любовной драмы, которую тогда марал. <…> Мне кажется, что только политическое любопытство помешало мне покончить с собой; возможно также, что я бессознательно боялся боли».

На севере Италии, в Пьемонте, произошли волнения, спровоцированные либералами. Австрийская армия сумела восстановить режим абсолютизма, и началась охота на итальянских патриотов. По стране прокатилась волна невиданных дотоле репрессий. Джузеппе Висмара успел вовремя бежать, но был приговорен к смерти заочно.

1 апреля Анри наконец «созрел» — и написал Адольфу де Маресту: «Я думаю, дорогой друг, что принял самое трудное решение в своей жизни: вернуться в отель „Брюссель“. Несколько часов назад я получил письмо из Куларо — после него я был бы безумцем, если бы не принял такого решения. Хотя ничто в мире не может быть для меня тяжелее. По окончании этого года у меня оставалось бы всего три тысячи франков — до конца моей жизни. Я намерен отправиться в Куларо и там дождаться этих трех тысяч франков, после чего торжественно возвращусь в Лютецию приблизительно в мае».

5 мая 1821 года Европа была взбудоражена известием о смерти Наполеона на острове Святой Елены. Как многие современники, Анри Бейль не одобрял политику режима Реставрации и потому был склонен превозносить бывшего генерала революции. Довольно скоро в сознании многих произошел парадоксальный переворот: образ Наполеона как «спасителя народов» стал вытеснять из людской памяти образ деспота-завоевателя. Так начал свою «военную кампанию» уже сам миф о Наполеоне.

Напоследок проведя десяток дней на берегах озера Комо, 13 июня 1821 года Анри распрощался с Матильдой. «Когда вы вернетесь?» — спросила она. «Надеюсь, что никогда». Но он не знал, что и на самом деле больше не увидит ее. «Эта ангельская душа, заключенная в столь прекрасном теле», покинет этот мир 1 мая 1825 года. Он попрощался и с Миланом, где пережил две самые большие любовные драмы в своей жизни: «Я думал, что для меня остаться в этом городе значит умереть; и вот, наоборот, покидая его, я чувствовал себя так, словно у меня вырывают душу, словно здесь остается моя жизнь. Что я говорю? Сама жизнь могла быть только рядом с ней. Я умирал с каждым шагом, который отдалял меня от нее».