— К завтрашнему дню будьте по-ударному готовы. Важная встреча у нас. К пролетарскому писателю Горькому поедем на дачу. Алексей Максимович захотел побеседовать с вами. И обязательно, говорит, чтоб Изотов был.

Даже бойкий Артюхов не нашелся, что сказать. Шутка ли, беседовать со всемирно известным писателем. Он хоть и свой, пролетарский, но ведь Го-орький! 1 Мая они видели Горького на трибуне Мавзолея, рядом с Орджоникидзе и другими, как тогда говорили, «вождями». И как все аплодировали ему. А теперь вот в гости приглашены!

Горький встретил гостей на веранде дачи — высокий, с седеющими запорожскими усами; поверх рубашки, застегнутой доверху, наброшено на плечи легкое парусиновое пальто.

— Здравствуйте, здравствуйте, дорогие мои товарищи, — приговаривал он, пожимая руки входящим. — Вы уж называйте себя, чтоб я никого не перепутал. Ну а ты, шахтерский богатырь, можешь не представляться, — тепло сказал Алексей Максимович Изотову. — Рассаживайтесь, сейчас чаек сообразим.

Когда все расселись в плетеных легких креслах, Алексей Максимович закурил, с удовольствием затянулся дымом, заговорил неторопливо:

— Многое приходится мне наблюдать, смотришь на все, что творится сейчас, на ту быстроту, с которой растут люди, что сделано за эти годы, — это фантастика, никогда ничего подобного за всю историю человечества не было. Да что говорить, вы сами знаете по себе… Прямо как сказка жизнь становится. Вы, наверное, читали о челюскинцах. Ведь что сделали! Вся Европа еще ахает, а у нас такие дела становятся обычными. Ну, расскажите лучше о себе. Кто начнет, Изотов?

— Нет уж, Алексей Максимович, женщинам почет и уважение. Пусть вот наша красавица, — Изотов показал на Анну Кипенко, бригадира мелитопольской сельхозартели, на лацкане жакета которой отсвечивал новенький орден Ленина, — первой начнет, а я после поддержу…

— Эх, приданое какое нынче у девчат, — не удержался Артюхов, показывая на орден. — Верно, Алексей Максимович?

— Верно, что тут говорить, — усмехнулся Горький. Анна тряхнула каштановой, коротко остриженной по моде головой, закраснелась.

— Бригадиром-то я недавно. Раньше батрачила у куркулей наших. Такие злыдни, хоть вроде бы и в советское время живут. Спину гнешь, а получаешь грош, — неожиданно в рифму сказала она. — Сейчас красота у нас в селе. Ясли и детсад открыли, клуб построили.

— А баню? — ввернул неугомонный Артюхов.

— И баню с женским отделением, даже ударников, вроде тебя, туда не пускают, — нашлась Кипенко.

— Ну, молодец! — искренне восхитился Федор, но все же получил тычок от Изотова, чтобы не забывался, где находится.

Самая молодая среди гостей, девятнадцатилетняя Ирина Никульщина, бригадир из Приазовья, густо залившись краской, попросила:

— Алексей Максимович, написать бы про таких женщин.

— Надо вам собраться, — ответил Горький, — чтобы записать вашу работу. — Он задумчиво огладил висячие усы, добавил: — Недавно тут уральцы-старики сто биографий своих записали. Замечательная живая история.

— Мне довелось даже в Париже побывать, — отозвался Тимофеев, мастер столичного автозавода. — С делегацией был на антивоенном конгрессе.

— Ну и как с французами объяснялся? — спросил Горький, пряча улыбку.

— Рабочий человек всегда с товарищем общий язык найдет. Рот фронт, говорю, Ленин, Советский Союз, мир. Ну все понимают, — под общий смех закончил Тимофеев.

О себе Изотов, смущаясь, рассказал скупо. Родился в селе Малая Драгунка, что на Орловщине. Отец вернулся после службы в царской армии без глаза, помнит его всегда хмурым, сердитым. В семье знали — под горячую руку отец может и отлупить. Да что говорить, деревня бедная, а семья Изотовых сколько ни надрывалась над куском арендованной земли, а из кабалы не вылезала. Безлошадный крестьянин — тот же батрак, если ке хуже. Правда, когда мальчику семь лет исполнилось, отец отвел его в церковноприходскую школу, по дороге внушал: «Смотри у меня, Никифор. Озорства в тебе много, а ученье прилежности требует. Будешь баловать, возьму вожжи…»

— Подожди, почему Никифор? — перебил писатель. Изотов смущенно пожал плечами, сказал, что вот так получилось, вроде как «без меня меня перекрестили». Два года назад дело было. Московский корреспондент у него в шахте побывал, обушком даже в забое потюкал, дома посидел, чаю попили, обстоятельно все так расспросил. Ну а жена его дома всегда Никишей звала. Так корреспондент и записал в блокнот. А потом в заметке поставили подпись «Никита Изотов». Пошла ему почта со всей страны — Никита да Никита.

— Да я уж привык, — заулыбался Изотов. — Обругал, правда, корреспондента при встрече. Чтоб, говорю, тебе мышь за пазуху. Помирились.

Смеялись ударники, развеселился и Горький, хлопал себя по коленям, переспрашивал:

— Выходит, корреспондент в роли батюшки выступил, перекрестил тебя в Никиту?

— Выходит.

— Не навернул ты своего «крестного»? — Горький, тая в густых усах улыбку, показал кулак, но неожиданно закашлялся, лицо у него покраснело от напряжения.

Все знали, что Алексей Максимович болен, и потому притихли.

— Дак не виноват корреспондент, он парень хороший, — продолжал Изотов, деликатно не глядя на писателя. — Он ведь статью отослал, везде — «Н. Изотов». В редакции вдруг решили мое письмо напечатать и полным именем подписать. Позвонили из Москвы в Горловку, а наш заведующий шахтой отвечает: «Да я всех шахтеров уважительно по фамилии называю. Товарищ такой-то».

— Выкрутился!..

— Да нет, Алексей Максимович, заведующий тоже мужик хороший.

— А плохие люди есть на вашей шахте? — уже серьезно спросил Горький.

— Не знаю, не встречал… Алексей Максимович, извините, гляжу, курите вы много, вредно же… — Он запнулся, смотрел сочувственно.

— Сам не балуешься? — вместо ответа спросили Горький.

— Сызмальства не дымил.

— А как насчет этого? — Горький показал на стакан.

— Не-е, можно сказать, не употребляю. Пиво вот люблю, — заулыбался Изотов.

Улыбнулся и Горький, грустновато так сказал:

— Что ж, ничего не сделаешь, привычка. В мои годы трудно с ними расставаться… Послушай, Никита Алексеевич, знаешь, о чем сейчас подумал. И откуда в тебе столько душевной щедрости? Вижу, и слава тебя не испортила…

Что мог ответить писателю донецкий шахтер, для которого добрые отношения с людьми были столь же естественны, как сама работа, как вся его жизнь? Но все же нет-нет да вспомнится давний случай, да не случай даже, а то время, когда пришлось ему поработать в батраках у двоюродного дяди. Ныла, ныла зарубка, оставленная когда-то в душе черной неблагодарностью родственника.

Когда отец Изотова с отчаянием уехал в поисках хоть какого заработка в город Геленджик, жать отвела девятилетнего Никишку к своему брату. Тот жил зажиточно, семь лошадей имел, промышлял извозом. Поставил племянника помогать конюху. Мальчик любил лошадей, охотно кормил их, таскал ведрами чистую воду им из колодца, гладил по потным холкам. Распрягать и запрягать трудновато было, но все же и с этим справлялся — хоть и с натугой, но справлялся. Извозчики, все из близких родственников хозяина, помогали Никишке, жалели его. Самой большой радостью в ту пору было для него стеречь лошадей в ночном. Со старшими парнями разжигали костер, придумывали всякие истории. Спал Никишка в конюшне, на попоне, в холод укрывался попоной же, от которой шел резкий запах конского пота, ел что придется. Часто думал об отце: что с ним, где он? Дядя сыто усмехался, глядя на племянника, говорил: «Бросил вас, не вернется. Старайся, а уж награжу по-царски». Так два года прошло. Как-то на конюшню прибежала мать, от волнения сразу и выговорить не могла: «Там тятька твой, там, — она показывала куда-то рукой. — Письмо прислал, к себе зовет», — и слезы текли по ее высохшему лицу.

Пришел Никишка прощаться к дяде, попросил расчет.

— Эт-то кто же тебя научил? — озлился родственник. — Тоже мне — ра-асчет, — передразнил он. — А жрал сколько? Посчитай-ка. Портки тебе справил, рубаху на пасху подарил? Весь в отца, такой же неблагодарный… Ладно, я зла не помню. На-кось вот, — протянул полтинник.