Она вскидывает руку, чтобы остановить такси.

«Я… я не знаю. Поезжайте. П… прямо. Я в… вам скажу, к… когда остановиться».

Шофер удивлен. Не просьбой, он и не такое слыхал. Его поразил голос. Такой тонкий, хрупкий, что он посмотрел в зеркало заднего вида, испугавшись, что к нему в машину запрыгнула девчонка, сбежавшая из дома. Да еще и заика. Однако это женщина. Пассажирка сняла очки. Вокруг ее голубых глаз залегло множество мелких морщинок. Щеки покрыты довольно густым пушком — светлым, почти белым. Как и ее брови. Шофер успокоился. Он-то опасается грабителей, громил. Праздные женщины, садящиеся к нему в машину в поисках компании, его не беспокоят. Даже если от них не слишком приятно пахнет. Не страшно. Если надо, он может поговорить. Она сама начинает разговор, своим тоненьким, почти неслышным голоском — вежливым, умоляющим: «С какой ж… женщиной вам бы х… хотелось п… провести ночь?»

Она не спала до рассвета. Никак не получалось, несмотря на всё, что она проглотила, чтобы приручить — нет, не сон, а страх сна, засыпания, забытья, кошмаров. Смерти в миниатюре. Она не спала, и чтобы заставить замолчать окружающую тишину, вырваться на мгновение из давящего одиночества, схватила единственный предмет, который еще связывает ее с миром и доказывает ей, что ее плоть до сих пор сверкает, когда всё вокруг нее погасло. Телефон. Белый аппарат, подключенный в соседней комнате, со шнуром длиной в десяток метров, который она протащила под дверь и, дрожа, прижала трубку к себе, словно мягкую игрушку, под одеялом, под подушкой. Она звонит. Неважно кому — всем подряд: друзьям-подругам, любовникам, бывшим мужьям, докторам, массажистам, журналистам, сыновьям и родственникам высоких особ, соседям, пресс-атташе, фотографам, парикмахерам, гримерам, актерам, преподавателям, психиатрам.

— Угадай, кто это?

— Ты на часы смотрела?

Она сюсюкает своим голоском. Она не смотрела на часы. А зачем? Она живет по другому времени, иногда спит сто лет — принцесса, русалка; она порхает, плывет, она на пляже, обнаженная, напротив океана, ветер горячий, а она сама — награда. Она или, вернее, это чужое присутствие в ней, с которым она порой сталкивается, словно с соседом по лестничной клетке. В ее мире, свободном от условностей и лжи, всё позволено: расхаживать голой по белому пустому дому под ошеломленным взглядом посетителей, пить шампанское после пробуждения, приходить на свидание с опозданием в восемь часов. Звонить среди ночи по первому попавшемуся номеру.

Ее мир — мир детской сказки. В нем нет часов.

Белокожая и темноволосая женщина за тридцать, страдающая бессонницей, растрепанная, в широченном плаще, скрывающем ее явно округлые формы. Толстая и потасканная. Невзрачная.

Всё началось задолго до ее отъезда на восточное побережье, в тот знаменательный день в конце 1954 года, когда она ушла по-английски, показав кукиш кинокомпании «XX век Фокс», и села на ночной самолет Лос-Анджелес — Нью-Йорк, в бежевом костюме, спрятавшись под черным париком и за невероятным вымышленным именем — Зелда Зонк, чтобы освободиться от голливудской системы, использовавшей ее округлости, ее сосцы, точно дойную корову, и чтобы отделаться от целлулоидной блондинки, чья фотография в бикини была у всех мужчин без исключения, от рабочего до сенатора, а продюсеры держали ее в плену ролей неотразимой дурочки. Зелда Зонк была одним из ее самых блестящих творений. Образом, к которому она прибегала по мере необходимости — не таким фальшивым, не таким надуманным. Не знойная брюнетка латинского типа, а рассудительная, расчетливая женщина, холодная и решительная. Чужая личина, которая внушала уважение — то, к чему она стремилась больше всего. На самом деле она гораздо лучшая актриса, чем думают. В первый раз на нее это накатило однажды утром. Вдруг стало невозможно дышать. Ей хотелось выпрыгнуть из своего тела, выпростаться из этой розовой мясистой оболочки, взывавшей к наслаждению на экране, на обложках журналов, на постерах, на календарях. И тогда она нацепила черный парик, облачилась в самую простую одежду, не слишком облегавшую ее зад и груди, и вышла на улицу. Она хотела посмотреть, какой это произведет эффект, вновь испытать давно забытое ощущение, когда идешь, не вертя задницей, одна, не вызывая столпотворения, которое можно разогнать только с помощью армии. На несколько часов отделаться от того наносного, которое, в конце концов, проникло внутрь ее самой, словно неизлечимая болезнь. Как хорошо было вдруг примерить на себя безвестность, а еще лучше — испытать успокаивающее и острое сознание того, что может нарушить ее в любой момент. Нет ничего проще: достаточно снять накладные волосы, а главное — вернуть свою знаменитую «горизонтальную» походку, и сразу же произойдет чудо. Вообще-то ей даже парик был не нужен. Такая, как есть, обретшая свою природную хрупкость, она становилась неузнаваемой, никто не знал, кто она такая. И дело тут не в косметике и не в цвете волос. На самом деле, ее видели лишь тогда, когда она сама решала появиться. Вот доказательство: уже на вершине славы, на одной из известных нью-йоркских вечеринок ее спросили: «А вы чем занимаетесь?» — «Я актриса». — «И как вас зовут?»

Тонкий голосок и извиняющийся вид. Невероятно, но факт. Самая желанная женщина в мире, которая вызывала чудовищные скопления народа при каждом своем появлении, могла намеренно исчезнуть, раствориться. Быть одной из студенток актерской студии, безвестной прохожей на Пятой авеню, почти дурнушкой, плохо сложенной, одной из женщин с невыразительным лицом, которые бросают крошки птичкам в Центральном парке, безвольной тенью под солнцем Калифорнии. Но этого она еще не знала, постепенно постигая, что лишь она одна обладает этой властью — вдохнуть жизнь в своего знаменитого двойника, вызвать его из небытия, если надо. С помощью Зелды Зонк или без нее. Одним мановением руки.

Живая — неживая.

Она одна могла приковать к себе взгляд других людей и расцвести прямо на улице, к великому потрясению зевак. Она воображала себе испуг: время как бы остановится, за ней погонятся, будут преследовать, окружат, набросятся. Как в аэропортах, которые приходилось закрывать на целый день, чтобы восстановить «прежнее» спокойствие, пока она не выйдет из самолета — сияющая, смеющаяся, больше чем через час после приземления, и не пройдет по дорожке, наглухо перекрытой охранниками ростом со сторожевую вышку, под обстрелом своры фотографов, а вдалеке, напирая на барьеры, толпа вопит ее имя (которое даже не ее собственное), мечтая топтать ее ногами. Продуманная мизансцена. Многократно отрепетированная. Воспроизводя ее, она при этом страшно боялась задохнуться. А вдруг люди опрокинут охрану и вырвутся на летное поле, прямо к ней? А вдруг Зелда Зонк сбросит маску прямо на улице? Смятение. Нарушение общественного порядка. Эта мысль приводила ее в панику, но она ни за что не позвала бы на помощь. Она заметила, что наслаждается и этим тоже — тем, что ее обирают, расплющивают, точно под весом тяжелого, очень тяжелого любовника. Или подушки. Когда забавляешься тем, что стараешься не дышать.

Иногда она этим забавлялась.

Уже давно она боролась с удушьем.

Теперь она вернулась домой. Весь день перескакивала из одного такси в другое. Каждый раз один и тот же вопрос — и почти единодушно все тот же ответ. Из двенадцати опрошенных шоферов десять брякнули не задумываясь: «С Мэрилин Монро».

Скомканный плащ валяется на полу, рядом с туфлями и черным париком. Ничего другого на ней не было. В зеркале отражается желтоватая солома ее волос, голое белое тело без грима — в последнее время она не мылась, годы цепляются за него, а ласки соскальзывают. Сегодня вечером она одна, и впереди ночь, и обнимать придется только телефон. Не страшно. За редким исключением, все мужчины горят желанием с ней переспать. Мужчины — сколько любовников скользнуло по ее телу, — которые набрасываются на нее, словно голодные. Если бы они знали. Если бы они только знали, что она была здесь, в нескольких сантиметрах, беззащитная, открытая. Фантазия номер один. Они ее не узнали. Они ее не увидели. Потому что Мэрилин Монро не существует.