— И что было потом?

— Ты ждёшь «клубнички»? Даже не помню, целовались ли мы с ней? Помню, ночью в Таре сидели на скамеечке, глядели на луну, чего-то там лопотали… Потом, помню, мама устроила меня в пошивочную мастерскую, чтобы я освоил профессию портного. Я растапливал утюги, что-то шил, потом ушёл оттуда…

— А Хильда-то? Так и закончилось ничем?

— Так и закончилось. Не начавшись. Потом, уже в Таре, бывало, конечно, и более серьёзное…

— Вы извините, но мне ваши родственники…

— Какие ещё родственники? — напрягся и посуровел Ульянов.

— Вы прямо как Остап Бендер в «Золотом телёнке»: разве я похож на человека, у которого могут быть родственники? Ваши сибирские родственники, тётя Маша, тётя Рита, рассказывали о вашей первой любви — некоей Нине из города Тара. Которая стала потом доктором, живёт в Москве. Как вы за ней «кавалерили»: надевали кепочку, высматривали Ниночку…

— Может быть, и высматривал. Не тяни, ничего ты из меня не вытянешь.

— К вопросу о дорогах, которые мы выбираем. Кем вы могли бы стать, если б не стали артистом?

— Я был бы обычным человеком. В зависимости от условий, в которых я бы жил. То есть я человек, подверженный воздействию. Внешней среды. Есть ребята, которых не столкнёшь, ведущие, что ли, если по аналогии с авиацией. А есть ведомые.

— Ваша супруга Алла Петровна Парфаньяк, безусловно, относится к первым.

— Да. Вот мне попался такой человек… Пойдём на свежий воздух, а то засиделись.

Мы вышли на палубу. Дул лёгкий юго-восточный ветерок. Пахло водорослями, тёплым машинным маслом, французскими духами, дымом сигар. Прямо по курсу перед нами завис на чёрно-лиловом небе парашют созвездия Волопас. Слева от него сияла в центре незамкнутого венца Северной Короны звезда Гемма, а сразу за Короной широко раскинулось созвездие Геркулес. Напротив Полярной звезды прилегла, будто тоскуя в одиночестве, Большая Медведица, вокруг которой звёзд не было видно за тучами.

— Но вести вас могла бы и та же Хильда Удрас? — продолжил я. — Вас, истинно русского, сибирского коренного мужика, Михаила, медведя, — женщина, к тому же ещё и нерусской национальности? Я, кстати, знаком с русофилами, в том числе знаменитыми, которые чуть ли не вменяют это в вину. Как, собственно, и самой России — немок, датчанок и прочих шведок, — добавил я про себя.

— Ну не глупость?.. Просто смешно. И не стоит делать обобщений. Подводить какую-то базу, тем более национальную. Всё проще. Да, я человек, зависящий от обстоятельств. Таким был, есть и другим уже не буду. Сейчас, конечно, по прошествии стольких лет, я могу чем-то управлять — но только тем, что связано со мной. А лидером, повторяю, никогда не был. Хотя сыграл много лидеров, вожаков. После многочисленных моих Жуковых в кино у зрителей возникло ощущение, что я и сам как маршал Жуков, командовавший на белом коне Парадом Победы. Я не такой. Ты спрашивал: не завидовал ли я тому кавалеристу на площади, фронтовикам, почти своим ровесникам, кто действительно принимал участие в Параде Победы? Нет, не завидовал. Помню, в сорок пятом году я ехал домой в Тару, плыл на пароходе полутора суток. И на пристанях сходили демобилизовавшиеся солдаты. Две-три девчонки-санитарки, а может, связистки, и два-три бойца, чаще калеки… А у меня перед глазами стояли те пароходы начала войны, перегруженные, накренившиеся, увозившие сибиряков на фронт… Стояла в сорок пятом на пристани женщина. Измождённая, высосанная до предела. И двое ребятишек, схватившись за юбку, прижавшись к ней… Был бы художник, могла б выйти великая картина: «Возвращение победителей». Эта женщина, видимо, давно получила похоронку, уже никого не ждала, но приходила и приходила на пристань… Я уверен, эта тема ещё будет возникать в искусстве. Она вечная. Так что завидовать-то особенно было нечему.

По трансляции напомнили, что в 23.30 проходим Мессинский пролив, в полночь стрелки судовых часов будут переведены на один час назад, в 02 часа — остров Стромболи (правый борт).

— С часами у меня смешная произошла история, — сказал Ульянов. — С лёгкой руки нашего преподавателя студии Николая Николаевича Колесникова, вскоре после войны сыгравшего, кстати, Ленина в картине Сергея Юткевича «Кремлёвские куранты», я прочёл отрывок из гоголевского «Тараса Бульбы» по радио. Впервые тогда ощутив это странное чувство одиночества перед микрофоном. Которое во мне с тех пор так и живёт. И манит. Спустя полгода, чтобы как-то заработать на жизнь, я стал утренним диктором на омском радио. И постепенно привык к микрофону. А так как мне разрешали только утром в шесть часов открывать передачи и в два часа ночи закрывать, я не успевал выспаться. Всё смешалось. И в одно прекрасное утро, оказавшись у микрофона, я не смог сообразить, который же час по омскому времени. Понёс какую-то пургу… Влетел в студию разъярённый выпускающий, вырубил микрофон. В тот же день меня с радио турнули. Но Юра, мой двоюродный брат, там диктором работает. Уже много лет.

— И всё-таки мне генетика покоя не даёт, — сказал я, глядя на звёзды. — Я ведь знаю родственников, вашу тетку, сестру Маргариту Александровну, — типичные сибиряки, молчаливые, сосредоточенные, работящие. Чистоплотные. Но действительно ничем не выдающиеся. А вы — явление, не побоюсь процитировать Достоевского, чрезвычайное.

— Ты это… кончай, Сергей. Какое, к шуту, чрезвычайное. Тебе что, красавица Настёна в баре по блату коньяк вместо кока-колы наливала?

— Неужели это одна из безумных исторических случайностей, немыслимое соединение генов? Вы верите в судьбу, предначертанную свыше?

— Вся судьба моя, честно говоря, случайна. Цепь, череда случайностей. Как, впрочем, и другие судьбы. Но о других судить не берусь, а о себе скажу. Есть один ход в искусство: папа — актёр, мама — актриса, сын — тоже. И это нормально, естественно. А я не мечтал о театре, не знал, что это такое, и вообще никакого отношения не имел. Началась война. К нам в Сибирь эвакуировали из Москвы Театр Вахтангова. И это было случайностью, которая сыграла в моей судьбе главную, быть может, роль. Два года театр работал в Омске, притом успешно, это был один из самых интересных творческих периодов. Замечательные актёрские работы! Но допрежь, прежде этого, в Тару бежал от немцев с Украины Театр имени Заньковецкой. Совсем бедный, даже не театр, а его часть. Но была при них детская студия, что-то вроде кружка. Шастали туда мальчишки, девчонки. Однажды зашёл и я, просто так, из интереса: чем это они там занимаются? Нет, вспомнил, не сам — подружка моя Хильда Удрас и уговорила, хотя я долго упирался…

— Вот роль женщины! Притом почти скандинавской. Символично.

— Оказалось, читают стихи. Я счёл это забавным, но не более того. Забава сразу и улетучилась, что-то другое отвлекло. Но потихоньку, помаленьку, случайно я увлёкся этим театром. Во многом и оттого, что не было в Таре во время войны ничего другого.

— Был бы стадион, стали бы спортсменом? Боксёром, например, или метателем молота?

— Не очень себя представляю метателем, но не исключено. Так или иначе, но стал я забредать в ангар, где проходили репетиции и игрались спектакли, даже в лютые морозы, когда из дома нос страшно высунуть. Сидел где-нибудь в уголочке, в фуражке…

— Почему в фуражке?

— Стеснялся большой головы. И глядел, глядел на сцену. Евгений Павлович Просветов, руководитель студии, предложил мне выучить стихотворение Пушкина. И принялся я учить. В стайке у нас стояла корова, я убирал навоз — и читал на все лады пушкинское «Жил на свете рыцарь бедный, молчаливый и простой, с виду сумрачный и бледный, духом смелый и прямой…». Читал, пытаясь как можно глубже проникнуть в образ героя, молчаливого и печального, каковым и себя воображал, навек отдавшего своё рыцарское сердце Деве Марии.

— То бишь Хильде?

— Что-то получалось, видимо. В 1944 году Просветов сказал, выпил немного, был в настроении: «Миша, я считаю, что тебе надо пробоваться серьёзно в Омске, здесь ты ничего не добьёшься. Я напишу письмо Самборской, актрисе, руководителю Омского театра».