Нет, он не строил, думал я, стоя перед собором, в крипте которого Гауди погребён. Нет, ему не знакомы были муки творчества. Он с наслаждением играл в песке на берегу моря, как ребёнок. Как Моцарт. Как Бог.

— …Собор Святого семейства, — рассказывала экскурсоводша, — называемый и храмом Отпущения грехов, — главное произведение Гауди. Его «опера магна». Началось строительство в 1882 году на народные пожертвования и неоднократно прекращалось из-за отсутствия денег. Сам Гауди отдавал на его строительство всё, что было, а зарабатывал он немало, особенно после того, как его дом Кальвет был признан лучшим зданием 1900 года и со всего мира посыпались заказы. Гауди работал лишь в Барселоне и брался за то, что могло послужить его храму средствами или в качестве эскиза, макета. Закончить храм при жизни он не надеялся. Он уже в начале строительства, ещё молодым человеком, говорил, что это дело трёх поколений, но свою «апостолическую миссию» он постарается выполнить до конца.

Скончался Антонио Гауди 7 июня 1926 года в возрасте семидесяти четырёх лет. Погружённый в свои мысли, он шёл на работу и по дороге к храму попал под трамвай, первый в Барселоне, торжественно пущенный в тот день. Долго не могли установить личность погибшего. Думали, что какой-то нищий.

— В середине XX века историк и философ Лев Гумилёв, безусловно, причислил бы Антонио Гауди к пассионариям, от французского passion или passio — страсть, страдание, — закончила экскурсовод, глядя на Ульянова. — Вы меня не помните, Михаил Александрович? — спросила без всякого перехода, будто не об архитекторе Гауди всё это время рассказывала, а об артисте Ульянове. — Вы в Одессе на нашей киностудии снимались, у нас в институте выступали. Не помните?

— Почему же… помню… — ответил Ульянов, озираясь по сторонам.

— Не помните, конечно! У вас таких встреч были миллионы! Да и давно это было, в семидесятых. Я у вас спросила… Вы любимый мой актёр советский…

— Спасибо вам.

— Я очень вам верила.

— А теперь, выходит…

— Нет, что вы — и сейчас верю! «Тема» Глеба Панфилова, «Без свидетелей» Никиты Михалкова, «Частная жизнь» Юрия Райзмана, в которых вы главные роли играете, — прекрасные, честные фильмы!.. А тогда я посоветоваться подошла, потому что мучилась, уезжать или… А вы… Извините, не думала не гадала, что ещё раз увижу вас вот так близко…

— И что я?

— Вы? Я спросила, откуда вы родом… Я даже не ожидала, но вы, Михаил Александрович, стали рассказывать о том, как на родину свою летали, в маленький сибирский городок, не помню, к сожалению, его названия…

— Тара.

— Точно! Весной, когда ледоход… церковь на холме над излучиной реки… Я уже потом, в Израиле, вспоминала…

— А здесь, в Барселоне, какими судьбами?

— Замуж вышла. Да это неинтересно. Правда, Барселона немножко на нашу Одессу похожа? Ладно, вам на теплоход пора. Прощайте, Михаил Александрович! Можно я вас поцелую?

— Ну… — Ульянов обернулся на Парфаньяк.

— Спасибо, что вы есть, — поцеловав его в скулу, сказала экскурсоводша. — Знаете, всегда плачу, когда смотрю кинофильм «Бег» по Булгакову. Когда генерал Чарнота ваш, выиграв у Евстигнеева двадцать тысяч долларов, клошарам парижским говорит: «При желании можно выклянчить всё: деньги, славу, власть… Но только не родину, господа! Особенно такую, как моя… Россия не вмещается в шляпу!..» Клянусь, я не жалею, что уехала. А всё-таки жаль, как поёт Окуджава… Не уезжайте из СССР, как бы тяжко ни было!

— Я, честно говоря, не собирался.

— Вы будьте, обязательно будьте! Нам легче здесь, когда мы знаем, что есть в Союзе Михаил Александрович Ульянов… Храни вас Господь.

Жаль было тратить время на сон — от осознания, что прошло уже больше половины срока, отпущенного Всевышним на круиз, и под воздействием рассказа о Гауди: пассионарии даже опосредованно заражают энергией, жаждой деятельности. Как циркачи детей — после представления хочется скакать. Лена уснула, а я, повертевшись с боку на бок, встал и пошёл в бар «Орион», где Настёна наливала на халяву. Я выпил. Повторил.

— Эх, Настёна… — многозначительно вздохнул и вышел на палубу.

Меня преследовал крик. И голос Федерико Гарсия Лорки, слышавшийся откуда-то сверху, точно послесловие к Испании, увидеть которую я мечтал всю жизнь. И огни которой уже тускло прощально мерцали на горизонте.

Цыганская сигирийя начинается отчаянным воплем, рассекающим надвое мир, писал поэт о канте хондо — глубинном пении. Это предсмертный крик угасших поколений, жгучий плач по ушедшим векам и высокая память любви под иной луной на ином ветру.

Я подумал о том, что крик испанского цыгана не похож на крик японца. Или шведа, если он способен кричать. А крик магрибского бедуина — на крик индейца майя. И дело не столько в силе, глубине, чистоте звучания голоса, сколько в содержании, в сути крика. У каждой эпохи, каждого поколения свой крик, по большому счёту воздействующий (потрясающий, сжимающий, выворачивающий душу) лишь на данное поколение. Для других — сотрясание воздуха тем или иным количеством децибел и более или менее приятным тембром. Кричал Есенин, кричал Высоцкий в песнях и играя Гамлета, играя Хлопушу в «Пугачёве» Есенина: «Проведите, проведите меня к нему! Я хочу видеть! этого! человека!..» Кричал Ульянов — в роли Разина о рабьем в человеке и в роли Ричарда III: «…Убийца я! Бежать? Но от себя?! И от чего?! От мести. Сам себе я буду мстить?!. Коня, коня! Корону за коня!..» Играли исторических персонажей, но крик их — века двадцатого, с голодом, концлагерями, казнями, атомными бомбами, Чернобылем. У тех, кому жить в XXI веке, тоже будет крик — но свой. Но бывает крик, который прорывает века.

Мечтая стать артистом, но не зная, что это такое на самом деле, как бы ставя себе голос, Миша Ульянов уходил в леса, в рощи, в парк Сокольники и кричал, кричал что было мочи, кажется, интуитивно, на каком-то не постигнутом наукой уровне пытаясь приблизиться, влиться в тот зов, в тот крик «угасших поколений», крик, пронзающий века, — дабы рано или поздно докричаться… «Однажды вызвали милицию. И там допытывались, почему я, вроде трезвый, — ору благим матом? Я попытался объяснить, но не смог, да они и не поняли. И ничего я им объяснять не стал. Моё это. Только моё. Кричал — ну и что?.. А ты, Сергей, не выдумывай никакой мистической чепухи. Я просто надеялся, что натренирую, как футболисты Федотов или Старостин ноги, свой голос и он будет звучать, как у настоящего артиста. Вот и всё».

Мне всегда казалось, что Ульянов сдерживает в себе крик. Порой из последних сил. Родись он испанским цыганом — рассек бы отчаянным воплем мир надвое! Но родился он русским, в Сибири.

Казалось, что сдерживает. Бывали моменты, когда Михаил Ульянов становился самим собой, освобождаясь, прорываясь сквозь огромную толщу условностей и лжи. Редко, но бывали. И порой он даже сам от неожиданности терялся. Неожиданности освобождения. Когда подавал голос гений.

На столике в баре «Орион», куда я вернулся под утро, увидел забытый кем-то из испаноязычных туристов журнал «La entrevista» с фотографией Фиделя Кастро на обложке и интервью, опубликованным к годовщине штурма казарм Монкада на Кубе. Заказав последний в ту ночь джин-тоник, листая журнал, вспомнил недавнее, связанное с Кастро.

…Звонок в квартире на Пушкинской раздался под вечер. Я открыл дверь. «Капитан КГБ СССР Митрохин, — представился среднего сложения мужчина в тёмно-сером пальто. Генетически, исторически, традиционно душа внука репрессированных „врагов народа“ ушла если не в пятки (происходило это к тому же в квартире члена ЦК партии), то всё же соскользнула куда-то к ослабевшим коленям. — А вы, как я понимаю, Макаров Семён Александрович?» — «В некотором роде да, товарищ капитан, — отвечал я, пытаясь распознать, к чему клонит чекист, вспоминая давние свои лёгкие интернациональные беспутства, переписку с приятелями из капстран и политические анекдоты. — Но вообще-то я Марков Сергей Алексеевич». — «Вы зять товарища Ульянова?» — «С утра был таковым». — «Тут просили передать». — Капитан кому-то сзади дал отмашку, и из лестничной темноты в прихожую двое крепких мрачных мужчин занесли нечто большое и тяжёлое, обёрнутое в холстину и с виду похожее на труп. «Это… что?» — обмерла вышедшая из кухни Алла Петровна. «Просили передать товарищу Ульянову Михаилу Александровичу», — сказал капитан, отдал честь и исчез в темноте.