— Что?

— Шуга, когда схватывало уже Иртыш морозом большими клочьями и проплыть просто так было нельзя, шугу надо было расталкивать, хотя запросто можно было перевернуться — гибель верная. И гибли…

— Интересно, а какие конфеты вам давал австрияк?

— «Подушечки» разноцветные. Огромный в то время дефицит. Их вкус помню. — Михаил Александрович зевнул. — Завтра весь день в море, так что будет время поговорить. А теперь — по каютам!

Зайдя за женой в кинозал, где показывали какой-то американский триллер со сплошными мордобоями, я вспомнил, как накануне отъезда из Москвы чудом не схлопотал, пытаясь выменять у фарцовщиков немного валюты на круиз, и не смог отказать себе в удовольствии пропустить стаканчик джин-тоника в ночном баре «Орион».

— Я вот думаю: а почему же ты всё-таки по актёрской стезе не пошла? — спросил я, когда мы сидели за столиком в ожидании заказа.

— По молодости лет хотела быть актрисой, самый лёгкий, проторенный путь. Тем более что я-то почти в буквальном смысле выросла в театре, за кулисами — родители всё время меня брали с собой. Но мечты быть актрисой у меня не было. Никогда. Не было того горячего безумного желания, о котором я читала. Для меня это было обыденным и довольно-таки унылым: все вокруг актёры, ну и я актриса. И вот, когда я подростком, в классе, наверное, восьмом, мимоходом вякнула о том, что решила пойти в актрисы, меня пригласил к себе в комнату отец.

— Пригласил, не позвал?

— Именно пригласил. Был крайне серьёзен. И часа, наверное, четыре рассказывал о горькой доле актрисы.

— О том, чем расплачиваются порой молоденькие хорошенькие актрисы с режиссёрами за роли?

— Что-то такое говорил. Но самое главное, чем он меня убедил, это тем, что актёрская профессия — крайне вторичная, зависимая. И особенно, конечно, для женщины. Актёр, актриса сами ничего не могут сделать, будь они хоть семи пядей во лбу. Потому что всецело зависимы. И от пьесы или сценария, и от ситуации в театре или на киностудии, и от склок, наветов, интриг, против кого, как говорится, кто дружит, и вообще отношения окружающих… А главное, от того, видит тебя режиссёр в данной роли или не видит, то есть можешь быть гениальным, но режиссёр не видит, и поэтому десять лет сидишь без ролей, а годы уходят, уходит красота… Выбиться не то что в звёзды, а в хорошие, заметные актрисы — редкостная удача. Красоток миллионы. Талантов — единицы. А в моём случае отягощающим обстоятельством было и то, что я дочь Ульянова, — это папа мне очень жёстко объяснил. Он вообще, когда нужно, говорит очень конкретно, не щадя ушей и самолюбия. И если в другом мире, в том же художественном, мне тяжело было пробиваться, потому что ко мне относились заранее предвзято, то в театральном быть дочерью Ульянова — равносильно даже не знаю, чему… Заведомому профессиональному самоубийству! Подтверждений тому тысячи. Я имею в виду детей знаменитых артистов.

— А о способностях он не говорил?

— Нет, он не говорил, что я бесталанная. Я в юности была дико зажатой, закомплексованной. Не могла нормально, раскрепощённо себя вести, по-человечески разговаривать, особенно в компании, абсолютно терялась, когда просили, например, произнести тост… И помню, как отец учил меня произносить тосты, а у него это получалось грандиозно, просто с лёту…

— Именно тосты? Как Шурика в «Кавказской пленнице» учили? Это он, Ульянов, в начале своей публичной карьеры вообще, по его собственному признанию, не умевший говорить, а теперь абсолютно непьющий, пребывающий вторую половину жизни в полнейшей завязке?

— Как он сам себя научил говорить, я уж не знаю, а как научил меня — помню очень хорошо. Я часто ходила с ним на разные мероприятия. Мама не очень это любила, а я, когда повзрослела, шастала. И вот однажды сидим мы на вечере в каком-то зале, то ли в Доме кино, то ли в театре, далеко не на первом ряду, на сцене идёт какое-то скучное действо, мы о чём-то шепчемся. И тут краем уха слышу: «А теперь попросим на сцену народного артиста СССР Михаила Ульянова». Я в бок его толкаю, мол, тебя, пап, зовут. И вот пока он шёл на сцену, а выступать он точно не собирался и даже, кажется, не знал, о чём идёт речь, он что-то придумал такое, что выступил грандиозно, зал замер весь и потом долго-долго рукоплескал! Когда он вернулся, спрашиваю: ну, отец, как же ты так выкрутился-то? «Ты не понимаешь, — объяснял он мне, когда ехали домой в машине, — в любой ситуации, даже самой скучной, плачевной, безнадёжной, главное — это придумать некий художественный образ, и на этот образ, имея мозги, наворачиваешь слова. Пусть маленький, но образ. Например, мчащийся паровоз, облако или белеющий вдали парус одинокий…»

— Оригинально.

— Чисто актёрский подход. И кого-то ввинчиваешь в придуманный образ. Я как-то постепенно усвоила отцовский урок, стала пробовать — и научилась.

— Тебя, я знаю, приглашали сниматься в кино.

— Приглашали, и не раз. Отец был категоричен. И против его воли я пойти не могла. В школе ещё, помню, пригласили на некий фильм под замечательным названием «Ноль без палочки». Я прибежала домой, радостная, гордая: «Меня в кино будут снимать!» Не тут-то было. Папа издевался потом долго: «Эх ты, ноль без палочки!..» В одном фильме, правда, я тайно от него всё-таки снялась. В Ялте, в Доме актёра, когда мы отдыхали там с компанией. Наш друг-режиссёр снимал фильм «Дочь полковника». Мы с Антошкой Табаковым сыграли там «золотую» молодёжь, развлекающуюся на курорте. Фильм потом даже показывали: дерьмовый-предерьмовый! Зато там играл самого себя Валерий Леонтьев, тогда только начинавший… Прикольно было!..

После завтрака пассажиры в порядке нумерации по списку совершали экскурсию на капитанский мостик. Мы не пошли, надеясь, что капитан пригласит нас к себе как-нибудь потом отдельно. Алла Петровна с Леной отправились к бассейну загорать, мы с тестем, взяв шашки, устроились на офицерской палубе, сбоку, под козырьком (он не любил загорать, сгорал мгновенно).

— В какой руке? — спросил я, протягивая кулаки с зажатыми в них белой и чёрной шашками.

— Изволь, так и быть, в шашки я сыграю, — ответил Ульянов, радуясь доставшейся белой… — Нет, что ж за куш пятьдесят? Лучше ж в эту сумму я включу тебе какого-нибудь щенка средней руки или золотую печатку к часам.

— К каким часам, Михаил Александрович? — не понял я. — Ваш ход.

— По крайней мере, пусть будут мои два хода.

— Почему? Типа форы? Я сам лет двадцать в шашки не играл. Но если вы настаиваете…

— Знаем мы вас, как вы плохо играете! — приговаривал Ульянов, делая ход. — Давненько не брал я в руки шашек!..

— Вот сюда пойдём.

— Э-э! Это, брат, что? Отсади-ка её назад!..

— В каком смысле? Что значит «отсади»?

— Да шашку-то! Нет, с тобой нет никакой возможности играть! Этак не ходят, по три шашки вдруг!.. Нет, брат, я все ходы считал и всё помню; ты её только теперь пристроил. Ей место вон где!.. Как, где место? Да ты, брат, как я вижу, сочинитель!..

Мы сделали уже ходов по шесть-семь, когда я понял наконец, что Михаил Александрович не столько играет со мной, сколько разыгрывает сцену игры в шашки Ноздрёва с Чичиковым из «Мёртвых душ».

— Вот это понимаю — игра! — расхохотался я. — А я, грешным делом, подумал, уж не перегрелись ли вы на солнце?.. Натурально!

— Николай Васильевич Гоголь, — довольно щурясь на слепящую гладь воды за бортом, улыбался Ульянов. — «Бейте его! — кричал Ноздрёв, порываясь вперёд с черешневым чубуком, весь в жару, в поту, как будто подступал под неприступную крепость. — Бейте его! — кричал он таким же голосом, как во время великого приступа кричит своему взводу: „Ребята, вперёд!“ — какой-нибудь отчаянный поручик, которого взбалмошная храбрость уже приобрела такую известность, что даётся нарочный приказ держать его за руки во время горячих дел…» Я давно ждал эту работу.

— Похоже, Гоголь — ваш любимый писатель?