С тех пор время, благо прошедшее, позволяет взглянуть со стороны, исследователи и специалисты стараются, хотя и не всегда успешно, сохранять критическую дистанцию, даже научную строгость, принимая во внимание всё, что было написано прежде их. На смену Ганди-христианину, святому и мученику из первых научных трудов пришел «секуляризованный Ганди, чье лидерство и методы политической борьбы вызывали больший интерес, чем религиозные идеи»; в недавнем времени пытались дать «более реалистичную оценку итогов его деятельности, сосредоточившись на богатстве его личности». У каждой эпохи был свой Ганди. И у каждого биографа, у каждого историка. Толкование этой бесконечно сложной личности находится в тесной связи с личностью того, кто о нем пишет, — таков вывод, напрашивающийся после прочтения нескольких из тысяч книг, написанных о нем на сотнях языков. «Конечно, мы переносим собственное мировоззрение на то, что мы пишем»[12], — признается Роберт Пейн, известный писатель, историк, биограф. Тогда лучше сразу допустить, что объективности здесь быть не может.

«Прошло недостаточно времени, чтобы судить о нем объективно», — писал Неру, который был с ним так близок. «Его ужасно не хватает тем из нас, кто был с ним тесно связан, испытал влияние этого подминающего под себя и столь притягательного человека… Вот почему личное отношение играет среди нас слишком большую роль, влияя на наши суждения и даже искажая их». Допустим. Но «объективность», возникающая на расстоянии, рискует упустить главное — неугасимый «внутренний огонь», «необычайную способность делать невероятное возможным», в которую верили все. «Те, кто не знал его близко, должно быть, плохо себе представляют, каким внутренним огнем горел этот мирный и смиренный человек. В общем, — заключает Неру, — ни те ни другие не смогли бы оценить или понять, как все было на самом деле»[13].

Не будучи специалистом по Индии или биографом Ганди, а только увлеченной писательницей, знакомой с Азией, я чувствую себя вправе, благодаря этим словам, взяться за вдоль и поперек изученную тему, зная, что не смогу привнести ничего нового, и все же желая подойти к ней по-своему, поскольку она вечно останется открытой, ведь точку поставить нельзя. «Всё в нем — необыкновенный парадокс» — так сказал Неру.

Наш нарождающийся век принял бы благосклонно мыслителя альтернативной современности, искателя истины, другими словами, «религиозного» человека, но не христианского святого, каким его начали почитать на Западе, и близкого к пророкам новой эры, как предполагает писатель Мартин Грин, ставящий его вровень с Толстым. Близкого к людям, чье мировоззрение повлияло на конец века, для которого, как и для нашего, были свойственны некоторые особенности, как то: забота о сохранении природы, бунт против материализма, уклон в область духовного. Многие считают Ганди пророком грядущего века, того, что пострелигиозная культура назвала «духом». Дух, сила духа, воплощенные в нем в максимальной степени, — вот что придает смысл слову «человечность».

«Порбандар» — слово, пробуждающее фантазию. Мир рыбаков, судовладельцев, кораблей, курсирующих между Индостаном, Аравийским полуостровом, восточным побережьем Африки, вплоть до Южной Африки, где Ганди однажды откроет свое призвание… Однако к моменту рождения Ганди, 2 октября 1869 года, это был лишь небольшой сонный рыболовецкий порт в Гуджарате[14].

Город Порбандар «с узкими улочками, базарной толчеей, толстыми стенами, с тех пор по большей части разрушенными, находится в трех шагах от Аравийского моря. Дома, лишенные архитектурного величия, построены из белого камня, который с годами твердеет и мягко отсвечивает при заходе солнца; он принес Порбандару романтическое название “Белого города”. Важное место в нем занимают храмы; сам родовой дом Ганди был выстроен подле двух храмов. И тем не менее средоточием всей жизни было, да и сейчас является море»[15].

Еще в конце XIX века многие семьи поддерживали деловые связи по ту сторону океана. Именно связи такого рода вызвали отъезд Ганди в Южную Африку.

В те времена Порбандар был лишь одним из трех сотен княжеств и краев, входивших в Гуджарат, которыми управляли князья, удерживавшие свой трон благодаря высокому рождению и поддержке какого-нибудь государя. Несмотря на эту раздробленность и феодальный строй, регион начал развиваться; он даже подарил Индии несколько предприимчивых дельцов, религиозных и общественных реформаторов. Упорство, осознание некой миссии — эти черты были не редки, некоторые индийские историки даже утверждали, что неслучайно два человека, которые, действуя с противоположных позиций, оказали наибольшее влияние на историю Индии в XX веке, — Ганди и Джинна[16], — были родом именно из этого штата[17].

У каждого региона Индии была своя специфика, закрепившаяся за тысячелетия. «Пять тысяч лет назад, — говорит один биограф Ганди, — Гуджарат уже был торговым перекрестком между Западом и Востоком. Известно даже название племен, занимавшихся торговлей и населявших эту область…» Если принимать близко к сердцу идею о далеком и глубинном влиянии, о призвании, заложенном в человеке на генетическом уровне и передающемся сквозь поколения и века, велик соблазн считать, что Ганди происходил от этой древней торговой олигархии, унаследовав от нее хитрость и мудрость.

Он принадлежал к банианам[18], то есть торговцам из Гуджарата, — «бакалейщикам», как он говорит в автобиографии, — которые издревле жили в этом регионе: мирные купцы, далекие от духа кшатриев, то есть воинов, — второй из четырех каст, весьма распространенной в других частях Индии. Баниа принадлежала к третьей крупной касте[19] индусов — вайшья, в которую входили купцы, земледельцы и скотоводы.

Торговцы-баниане придерживались джайнистской[20] доктрины ненасилия. Совершенно точно, что она наложила большой отпечаток на Ганди. Как подчеркивает Неру, он «частично следовал концепциям, которыми проникся в молодые годы, проведенные в Гуджарате… Ганди придерживался эклектического взгляда на развитие индийской мысли и истории. Он думал, что ненасилие — глубинный принцип этого развития… Не ставя под вопрос заслуги ненасилия на нынешнем этапе человеческого существования, можно сказать, что такие представления были со стороны Ганди историческим предрассудком»[21]. Таким образом, согласно Неру, ненасилие не было доминирующей идеей в индийской философии на протяжении ее развития, а относилось к джайнизму, утвердившемуся в Гуджарате и повлиявшему на Ганди в юности (индусские националисты-фундаменталисты, на которых не подействует харизма Ганди, ссылались на иное прошлое — воинственное, когда предки индусов отличались своей мужественностью в боях с применением силы).

«Монахи-джайны часто навещали моего отца и даже делали крюк, чтобы сесть за стол вместе с нами…» (Но его отец принимал и друзей-мусульман и парсов[22], которые говорили ему о своей религии. Он выслушивал их с уважением, и юный Ганди также имел возможность присутствовать при этих разговорах, что привило ему, как он говорил, широкую религиозную терпимость.) Как бы то ни было, ненасилие было принципом, присущим Ганди с самого рождения. Наряду с этой ценностью величайшей важности в традиционных торговых кругах проповедовали честность, экономность, неподкупность. От торгового прошлого своей семьи у Ганди сохранилась привычка держать свои счета в порядке и откладывать деньги, стараясь «сокращать расходы, умело руководя комитетами, неустанно гоняясь за пожертвованиями»; короче, качества, которые, согласно Оруэллу, говорят о том, что «его предки были крепкими деловыми людьми среднего класса»[23]. Здравомыслие, реализм, практический склад ума. Борясь с империей, он естественным образом обнаружил нерв войны: вопрос о торговле, и в 1920 году начал бойкот английской продукции, который должен был выбить из седла британскую администрацию.