Кроме того, в программе делался акцент на уничтожение неприкасаемости и на союзе между индусами и мусульманами.

Ганди объявил, что несотрудничество вступит в действие 1 августа 1920 года, после дня поста и молитв. В тот день умер Тилак, единственный настоящий соперник Ганди, оставив ему в удел политическую арену. Несомненно, Махатма лишился своего «самого надежного заслона», как он напишет, узнав об этой смерти, но одновременно он превратился в бесспорного лидера индийского национализма, лидера конгресса, в символ независимости. Отныне у него была свобода действий, поддержка молодого, завороженного им поколения, крупных промышленников и торговцев, которые считали его способным избавить их от английской экономической опеки (при этом не осуждая его «обскурантистскую» идеологию), и, на данном этапе, поддержка мусульман.

Он тщательно спланировал движение по областям, по этапам, чтобы избежать дезорганизации и насилия. Находясь в самом центре, прислушиваясь к народу, будучи связан с ним сверхчувствительными щупальцами, он улавливал глубинное клокотание и излучал энергию, необходимую движению, которая доходила до самых отдаленных ответвлений, — энергию и убежденность, без которых он не мог бы требовать столь больших жертв.

«Эта программа полностью отличалась от того, что до сих пор предпринимал Индийский национальный конгресс; по правде говоря, она была внове для всего мира, ибо сатьяграха в Южной Африке действовала в ограниченном пространстве». «Ветераны» из конгресса колебались. Но самые молодые, как и простые люди и индийские массы, горели воодушевлением. «Ганди их почти загипнотизировал, и криками “Махатма Ганди, ки джай!” они приветствовали новую ненасильственную библию несотрудничества. Мусульмане были такими же восторженными, как и все прочие… Вскоре рвение масс и первые успехи движения привели к ним и “стариков” из конгресса…» — писал Неру, которому тогда едва исполнилось 30 лет, — блестящий молодой человек, только что выпущенный из английского университета[169].

До сих пор, как говорит Ганди, он желал быть в Индийском национальном конгрессе «простым бойцом», поскольку хорошо умел собирать средства (он шутливо называл эту деятельность «дойная корова» и в этой области мог уступить первенство только «принцу нищих») и изъясняться четко и ясно, обходясь минимумом слов, — привычка, приобретенная долгой практикой. К этому следовало добавить замечательный организаторский дар. Однако Индийский национальный конгресс был слишком ограничен своим уставом, завещанным Гокхале, чтобы справляться с новыми сложными ситуациями. Поэтому Ганди поручили два дела: собрать средства для Фонда свараджа имени Тилака (названного в честь покойного лидера) и написать новый устав. Результат принес ему некоторое удовлетворение. С одной стороны, удалось собрать значительную сумму, чтобы подвести под движение финансовую базу; с другой — он превратил конгресс в структурированную организацию с властной вертикалью, обладающую мощным исполнительным аппаратом и широкой базой, с множеством местных и региональных комитетов, — структуру, способную вести масштабные кампании. «Я горжусь этим уставом… Взвалив на себя такую ответственность, я по-настоящему начал свою политическую деятельность в Индийском национальном конгрессе». А главное — конгресс перестал быть учреждением, открытым лишь для среднего класса, приверженного английской культуре, и распахнул свои двери перед сельским населением, уровень политического сознания которого был теперь очень высок. «Ганди впервые попал в Индийский национальный конгресс и тотчас полностью перестроил его структуру. Он превратил его в массовую демократическую организацию… Отныне туда хлынули крестьяне, и в своем новом виде конгресс стал походить на массовую крестьянскую организацию с налетом среднего класса»[170].

Сельские жители получили доступ к политической деятельности. Новые лидеры, происходившие из зажиточных крестьян и привлекшие к «национальному движению огромный мир местных властных сетей», имели тем большее влияние на массы, что, следуя примеру Ганди, демонстрировали в своей политической деятельности стойкость и религиозную самоотверженность, поражающую воображение. Именно сакрализацией политической позиции частично объясняется то, что столько разных интересов слились в одной националистической организации, а классовые противоречия до поры до времени затихли. Единство превыше различий: «Ганди как будто околдовал все эти классы, группы людей, увлек за собой и смешал в одну пеструю толпу, которая боролась за одно и то же»[171].

Пересмотренный устав был принят на сессии в Нагпуре. Некоторые делегаты, смущенные явлением народных масс, не хотели его принимать (в частности, Джинна, лидер мусульман, блестящий адвокат из Бомбея, всегда элегантно одетый, весьма англизированный, всем нутром противостоящий Ганди, — о нем говорили, что он использовал религию для достижения своих безудержных политических амбиций). Но по всей стране прокатилась волна солидарности. С этого дня и до самой своей смерти в 1948 году, периодически уходя в тень, но всегда держа «руку на пульсе», Ганди сохранял за собой главенствующее влияние в Индийском национальном конгрессе.

Интеллектуальная элита порой неохотно шла за Ганди, и это неудивительно. По словам Неру, хотя Ганди и не был крестьянином, он представлял сельские массы Индии: «Человек могучего ума и широких взглядов; очень человечный, но при этом аскет, который научился владеть своими страстями и эмоциями, сублимировать их и направлять в русло духовности; наделенной поразительной личностью, он притягивал людей, как магнит… всё это выходит далеко за рамки крестьянской натуры», и все же, «несмотря на всё, это был великий крестьянин, человек, по-крестьянски смотревший на дела этого мира, который был и по-крестьянски слеп к некоторым аспектам жизни»[172].

В общем, упрямство, ограниченность, которую он сам за собой признавал, — этот «архаизм», за который его часто упрекали (хотя его религиозные и социальные идеи, отнюдь не цепляясь за прошлое, были, напротив, глубоко новаторскими, примиряя старое и новое — предлагая «новый язык в общественной жизни и новый набор политических и социальных ценностей», преобразуя обряды и институты, которые определяли собой самобытность и статус). Но именно это сходство с сельским населением («Индия, даже городская, даже новая промышленная Индия, несет на себе отпечаток крестьянства») превращало Ганди, по словам Неру, в «кумира и любимого вождя». Что касается интеллигенции, то мало кто тогда ясно осознавал, какие потрясения он вызовет к жизни. Разумеется, они отдалились от крестьянских привычек: «Старый образ мыслей, древние костюмы, религия наших отцов — всё это стало нам чуждо. Мы были “современными” и мыслили категориями “прогресса”, индустриализации и повышения уровня жизни. Мы считали точку зрения крестьян реакционной; все больше и больше людей с надеждой обращались к социализму и коммунизму. Как же мы пришли к политическому объединению с Гандиджи, как превратились в его усердных учеников?»[173]

Да, как? Конечно, нужно учитывать его личность, его харизму, его способность подладиться под любого. Его магнетизм — «эту неопределимую, странную силу, которая напрямую воздействует надуши других людей». Но такого объяснения недостаточно. «Его противники были не согласны с его жизненной философией, даже с большей частью его идеалов. Зачастую они не понимали его»[174].

И как же тогда? Возможно, секрет частично заключается в действии: после стольких лет бессилия и бездеятельности — наконец-то выход для энергии; после косности руководителей, опутанных своими предрассудками, воспитанием, идеалами, — наконец-то человек, наделенный большой способностью к политическому творчеству и призывающий к действию. «Действию мужественному и энергичному в сиянии этики, которое оказывало неотразимое воздействие и на ум, и на чувства». И потом, в мощном воздействии Ганди на массы было что-то убедительное (хотя с тех пор фигура политического лидера утратила свою притягательность, нужно представить себе ту эпоху и подумать о том, что Ганди использовал свое влияние не для того, чтобы прийти к власти, которой не желал, не для того, чтобы стать тираном, — миллионы смертей, массовое убийство: все главные варварства современной истории свершились при его жизни — а чтобы исполнить свою «миссию служения»). «У нас всегда было такое чувство, что, хотя мы мыслим более логично, Ганди знает Индию гораздо лучше нас». Это знание было необходимо для действия. И если отринуть его «эксцентричность», оставалось главное — воля к переменам. Неру, признавая эту смущающую двойственность, утверждает: «Несмотря на свои крестьянские представления, это был прирожденный бунтарь, революционер, желавший глубинных потрясений, и никакой страх перед последствиями не мог его остановить»[175]. (Этот подрывной характер распознали индусские консерваторы, и в том числе убийца Ганди, несмотря на «внешне безобидную простоту его утверждений».)