Что же касается порочного друга, он еще долго довлел над Мохандасом, словно его злой двойник.

Настало время, когда он принялся курить, перехватывая окурки то здесь, то там, потом воруя монетку-другую у слуг, чтобы купить сигарет, — жалкие кражи, которые не могли обеспечить его независимость. Настал и тот день, когда, чтобы утвердить эту независимость, он хотел покончить с собой, но ему не хватило духу… За этими историями, рассказами о незначительных проступках неизменно следуют рассуждения, обобщения и выводы, так что можно заключить, что автор автобиографии, несмотря на свою очевидную искренность, предназначал ее и для наставления читателей. Его чистота ни разу не оказалась запятнана.

Неудачи, ошибки, провалы становятся предлогом для урока — предназначенного прежде всего самому себе. Они ставят вопрос, из которого вытекает ответ.

Мохандасу только-только исполнилось восемнадцать. Отец умер, денег у семьи было мало, но всем хотелось, чтобы он заступил на место отца. Прежде всего, нужно было продолжить учебу в недорогом колледже в Бхавнагаре. Преподавание там велось на английском (положение, навязанное колонизаторами, против которого будет бороться Ганди); поскольку он еще плохо знал этот язык, он не мог следить за ходом занятий и утратил к ним интерес. По окончании первой четверти он вернулся домой. Тут один брахман, друг и советчик семьи, подал идею поехать в Лондон: «На вашем месте я бы послал его в Англию. Сын мой Кевалрам говорит, что стать адвокатом совсем нетрудно. Через три года он вернется. Расходы не превысят четырех-пяти тысяч рупий. Представьте себе адвоката, вернувшегося из Лондона. Он будет жить шикарно! По первой же просьбе он получит пост дивана. Я очень советую послать туда Мохандаса в этом году. У Ке вал рама в Лондоне много друзей. Он даст рекомендательные письма к ним, и Мохандас легко там устроится»[39]. Мохандаса привлекала медицина (она будет манить его всю жизнь), но он станет диваном (советником), как отец, и будет учиться на адвоката — решение принято.

Оставалось изыскать необходимые средства, а главное — уговорить мать. Нужную сумму раздобыл его брат. Наконец было получено материнское благословение: достаточно было принести три торжественные клятвы. За все время пребывания в Англии Мохандас не прикоснется ни к вину, ни к женщинам, ни к мясу. Посоветовались также с дядей по отцовской линии, у которого были полезные связи и который жил в пяти днях пути. Возбужденный перспективой отъезда и стараясь преодолеть свою робость, Мохандас отправился в Порбандар — сначала на телеге, запряженной быками, потом верхом на верблюде, — чтобы рассказать свою историю родственнику и судье. Тот с недоверием относился к адвокатам: «Я не вижу разницы между их образом жизни и жизнью европейцев. Они неразборчивы в еде. У них всегда сигара во рту. В одежде они так же бесстыдны, как англичане… Все это противоречит семейным традициям»[40]. В лучшем случае, дядя сохранит нейтралитет. Надеяться на большее было бы кощунством.

Кощунство — таков был приговор общего собрания касты модх баниан, созванного по такому случаю. За такую дерзость его следовало проучить. Никогда еще «ни один из модх баниан не ездил в Англию». Но Мохандас непоколебимо стоял на своем, несмотря на громы и молнии могущественного собрания: речь шла о сохранении его личности. Возможно, внутренний голос ему подсказывал, что власть не всегда права, что существует высший закон — высшее повиновение.

Последовало яростное отлучение: «С нынешнего дня это дитя становится парией». 4 сентября 1888 года Мохандас все-таки уехал в Англию.

Немного неуклюжий молодой человек, полный внутренней решимости, вооруженный своими обетами и принципами, полная противоположность миру, который ему предстояло открыть, — таким показывает самого себя Ганди в тот момент, когда он сошел на английскую землю. «Когда пришло время сойти на берег, я сказал себе, что белые одежды подойдут лучше всего. Поэтому я ступил на английскую землю в костюме из белой фланели. Был конец сентября, и я заметил, что лишь я один так одет»[41]. Образ мальчика в белом с ног до головы, хилого и одинокого в толпе, единственного в своем роде. И внимание, уделяемое одежде, которое со временем не ослабевало, подчеркивая различные стадии его развития — поскольку одежда становится наружным выражением некоторых сторон нашей личности и нашего желания (или его отсутствия) принадлежать окружающей среде, — вплоть до того дня, когда, научившись быть вполне самим собой, он будет ходить почти голым.

На корабле он оделся в черное и заперся в своей каюте, выходя лишь тогда, когда на палубе никого не было, избегая общения и разговоров, парализованный робостью, питаясь исключительно фруктами и сластями, которые захватил с собой, из страха не распознать блюд, в которых будет скрываться мясо.

Навязчивая мысль о мясе — вернее, о том, чтобы соблюсти свой обет, причем в полной мере, встречается почти на каждой странице в главах, посвященных пребыванию в Лондоне. Как физически выжить в Лондоне среди поедателей мяса и спасти свою духовную жизнь — такова была дилемма. Похоже, что и тут друг-искуситель всеми силами старался заставить его уступить, прибегая к самым разнообразным аргументам, даже донимая его книгами, в которых он не понимал ни слова, например, отрывками из книги Иеремии Бентама «Деонтология, или Наука о морали», в которой изложена теория развития общества, основанная на двух принципах — полезности (utility) и удовольствии (pleasure), а также твердя, что он останется маленьким человеком, ограниченным узостью местечковых обычаев, которому будет не по себе среди английского общества. И верно: из множества страниц, посвященных поездке в Англию (они не лишены юмора), лишь малая часть повествует о внешнем мире или о пробужденной им любознательности; автор чаще сосредоточен на самоанализе, на запретах, которым повинуется Мохандас, и на открытии самого себя.

«Но я остался непоколебим, — обычный вывод. — Я постоянно говорил ему “нет”. Чем больше он спорил, тем крепче становилось мое упорство». Он молился Богу, в которого не верил, и умирал от голода. Английская пища казалась ему безвкусной. Напрасно он искал вегетарианские рестораны, ежедневно проделывая по 15–20 километров по улицам Лондона от одной харчевни до другой — английская кухня не улучшалась. Вареную капусту или твердокаменный зеленый горошек было не сравнить с пряной индийской кухней. Оставался хлеб, который он пихал в себя, никогда им не насыщаясь. Но было удовлетворение от соблюдения обета, хотя и тягостного, трудно исполнимого, влекущего тысячи осложнений в повседневной жизни. Для него этот обет (принесенный, по рассказу, на коленях у матери) был высочайшей истиной, жизненным путем, а следовательно, сутью самого себя. Попав в чужеродную среду, его внутренние принципы становились еще более ценными и хрупкими, наряду с преданностью далекой и горячо любимой матери, по которой он очень скучал. Обет связывал его с родной страной, с родной религией. «Я беспрестанно думал о доме, о родине. Меня не покидало нежное воспоминание о матери… Все мне было чуждо — люди, манеры, сами дома»[42].

Этот героический обет превратился в линию поведения. Он стал все больше заботиться об истине, ставил над собой разные диетические опыты: ел только хлеб и фрукты, не употреблял в пищу картофель, сыр, молоко и яйца… Диета варьировала в зависимости от смысла, которым наделялось слово «вегетарианский». Проблема возникала от неопределенности, от возможности разного истолкования с риском «солгать и изменить». Нужно было с этим покончить. И вывод: он не имеет права отклоняться от аскетичного образа жизни своей матери. «Но я был убежден, что поведение моей матери и есть то определение, которого я должен придерживаться. Поэтому, чтобы соблюсти обет, я отказался и от яиц». Как всегда, в результате опытов был установлен общий закон, ставший непререкаемым: «Существует золотое правило: придерживаться честного объяснения обета, данного человеком, который принял его на себя». А в случае сомнения следует «принимать сторону самого слабого». Благородно. Он поступал так всегда.