Так что кашу из овсяных хлопьев мы больше не давали Рыжке, лучше я расскажу, как получилось с ее жильем, как все разрешилось само собой и у нас одной заботой стало меньше.

Был вечер, и всюду стояла тишина, потому что дядюшка коптильню уже доделал, и никто нигде не стучал и не пилил дров, а дядюшка с папкой рыбачили каждый на своем мостике и подшучивали друг над другом.

Вода была тихая и немного синяя, я видела, как из недотрог выбежала ласка с мышкой в зубах. Поползни и синицы улетели в лес, и заливались только дрозды, а больше всех дрозд с желтым клювом, что живет прямо над нашим домом и каждый вечер взлетает на макушку самой высокой елки, откуда ему все хорошо видно.

Филин на другой стороне реки еще помалкивал, но совы уже ворчали, и над водой сновали летучие мыши. Мама взяла Рыжку к себе на колени, стала разговаривать с ней и перебирать ее шерстку, а Рыжка вытянула шею и положила маме голову на ладонь.

Дядюшка сказал папке, что тепло и, судя по всему, ночь будет теплой — хорошо бы провести ее у воды, ведь, глядишь, и угри могут пойти. Один человек, у которого дача у самой плотины, якобы сказал ему, что поймал угря длиной в метр и шесть сантиметров, а папка ответил, что это вполне нормально, ведь в отличие от человека каждая рыба после смерти бывает большой.

Но все-таки рыба не клевала. Дядюшка смотал леску и пошел выпить холодного какао, а потом открыл себе баночку деликатесного паштета. Правда, тут его заприметила бабушка и сказала, что если он голоден, то пусть поест как человек, а не как босяк, который ковыряет ножом в жестянке, будто не на что купить тарелку. Потом дядюшка открыл дверцы коптильни, снова закрыл их на крючок и вдобавок еще прижал коленом, а бабушка сказала, что лучше пусть хорошенько проверит все, что сделал, потому что это не коптильня, а какая-то корчага.

Что такое корчага, никто не знает, но одно мы знаем: все, что бабушке кажется большим и бесформенным, она называет корчагой. Мама заступилась за дядюшку и сказала, что дядюшка, как ни странно, сработал коптильню на славу: надо бы купить какой-нибудь колбаски и закоптить ее на пробу. Тут уж папка оставил рыбалку, прислонил удочку к березке и, подойдя, открыл коптильню, потом закрыл, еще раз открыл, сунул в нее голову, оглядел и снова закрыл.

А затем закурил сигарету и сказал, что это настоящий коптильный комбайн, в такой коптильне можно закоптить целую свинью. Дядюшка не переставал радоваться, что мама похвалила его коптильню, а когда услышал о свинье, то сказал папке, что домашняя свинья, которую выкармливают шротом, картошкой и козьим молоком, бывает совсем другого вкуса, чем свинья, что выращивают на гранулах. И нечего ему, мол, объяснять, просто люди нынче вконец обленились и, главное, слишком любят удобства, потому что совсем не знают, как раньше жилось.

А папка ответил:

— Прогресс не остановишь, дружище, но как ты думаешь, если пойдет дождь, эта древесная стружка не скукожится?

Так они немного потолковали о прогрессе, потом дядюшка принес от Артура ключ и, подтянув шурупы на петлях коптильни, сказал, что еще посеребрит их, чтоб не ржавели. Внизу у шлюза опустились на воду селезни и сразу же давай крякать, бить крыльями. Ивча тоже обошла коптильню, но никто не обратил на нее внимания; тогда она подсела ко мне и, погладив Рыжку по больной ножке, шепнула:

— Корчага — цыпки.

Но я смотрела на Рыжку, как она довольно растянулась у мамы на коленях и слушала, как мама все время говорит: «Так у тебя есть зубы, Рыжка, ну-ка покажи зубы», и, когда она говорила, Рыжка только хлопала ушами — наверное, ей было ужасно хорошо.

Я и не заметила, как дядюшка затопил под коптильней — хотел испробовать тягу. Через минуту из ящика пошел дым и в воздухе запахло ольховым деревом.

Если где-то огонь, там обязательно должна быть и наша Ивча. Она вертелась вокруг дядюшки, подкладывая чурки, а дядюшка ей объяснял, что самая лучшая коптильня строится обычно на скате, как наша, потому что теплый дым поднимается кверху. Должно быть, он хотел ей еще что-то объяснить, но едва расставил руки, как раздался какой-то визг. Из очага вылетели горящие чурки, а вместе с ними что-то мохнатое — оно прыгнуло дядюшке на грудь и снова завизжало. Следом страшно завизжала наша Ивча и свалилась вместе с дядюшкой в крапиву и недотроги. Мы испугались, Рыжка тоже — она чуть было не свалилась с маминых колен. Ивча выбежала из крапивы и заскулила, тут появился дядюшка, но от испуга он вообще не говорил, только тер живот, а мама посоветовала Ивче пойти сразу же помочиться. Потом дядюшка сказал, что это было ужасно, он ведь никак не мог предположить, что в трубу заберется дикий кролик, а поскольку он, дядюшка, человек старый, то перепугался насмерть, когда из очага что-то выскочило и с визгом прыгнуло ему на грудь.

А папка стал смеяться и гладить Ивчу по голове, и мама тоже смеялась, а бабушка качала головой и приговаривала:

— Что меня еще ждет с этим человеком?!

А дядюшка выпил одним духом целую бутылку лимонада прямо из горла и сказал папке:

— Хотел бы я на тебя посмотреть, доходяга, что бы ты делал на моем месте.

Папка перестал смеяться, но только открыл рот, чтоб что-то сказать, как снова прыснул, а потом заявил, что речь не о нем, этот кролик до конца жизни не забудет дядюшку, раз он хотел его живьем закоптить, и тут же добавил:

— Семейка, кажется, я кое-что смекнул.

Он подошел к коптильне, открыл ее и, покашляв, сказал:

— Ну, ясно, удивляюсь, как это раньше меня не осенило.

Он подошел к Рыжке и сказал ей:

— Рыжка, поблагодари этого человека, он смастерил тебе такое жилище, какое ни одной косуле не снилось. В этом замке ты будешь спать, как в раю, и никто тебя не обидит. Лойза, перенесем-ка твое сооружение к дому.

Так Рыжка получила свой собственный домик, в котором спала ночью. В ящике мы выстлали ей теплую норку, и в тот же вечер она в него переселилась. Должно быть, он сразу ей понравился, она совсем не упиралась, когда мама ее там укладывала. Только обнюхала ящик и сразу же растянулась на сене и облизала свою переднюю ногу. Дядюшка потом говорил, что всякое приходилось ему делать на свете: и с бригадой деревне помогать, и на шахте работать, и речной трамвай водить, но чтоб коптильню для косули сколачивать — такого еще не бывало. А папка ему на это ответил, что это судьба и что, должно быть, Рыжке впервые улыбнулось такое счастье.

Но все равно той ночью я мало спала. Я боялась, как бы под коптильню, чего доброго, кто-нибудь не подкопался, и, когда стало светать, я тихонько, чтоб не разбудить Ивчу, которая после вечернего перепуга спала как убитая, спустилась вниз, но мама была уже на ногах и разогревала на плитке молоко для каши. К Рыжке мы пошли вместе, я отворила дверцы и увидала, как на меня таращатся большие глаза, точно два черных огонька между длиннющих ее ушей.

— Господи, у нее уши как радары, — сказала мама. — Она нас уже давно чует.

Отек на ножке у Рыжки спал, но раны на голове заживали медленно — видно, были глубокими. Наверное, ей было больно, когда мама их чистила, но мама все время разговаривала с Рыжкой, и она не беспокоилась, не дергалась. Мы накормили Рыжку и положили ее обратно в норку, а в уголок кинули горсть малиновых и ежевичных листьев, а еще одуванчиков и веточек шиповника. Мама уже не пошла досыпать, она вообще ранняя лесная пташка и по грибы любит ходить одна, а я стояла и глядела на реку, где над гладью подымался густой белый пар, как цельное молоко, и сквозь эту мглу навстречу мне плыла дикая утка, а за ней восемь утят — похоже было, будто по морю плывет огромный пароход, который сопровождают маленькие лодки. И я поняла, как прав папка, который считает, что самое интересное на реке видит рыбак, тот, что рано встает и знает, как у воды положено вести себя; эти дикие утки, когда выводят утят, так же важны, как и пароход с тремя трубами.