— А все потому, что слишком затягиваешь тормоз у катушки, — сердился папка. — Для чего у тебя катушка? И еще какая — марки «норис шекспир» на шарикоподшипниках. Не затянул бы так тормоз у катушки, рыба была бы твоя.

Дядюшка оглядел оборванный конец лески, ополоснул катушку в воде и вытер лысину, где чернели брызги засыхающей грязи.

— Это не иначе как усач. Ничего другого и быть не может. Никакой не голавль. Здоровенный, как полено, усач. Сила!

— И по-твоему, усач идет на сардельку, Лойза? Не морочь мне голову, — сказал папка.

— Когда голоден, он и на кислый огурец клюнет, — возразил дядюшка.

— Ох ты и горе-рыбак! — отозвалась с терраски бабушка и вздохнула. — Торчишь часами на мостике, как чурбан, а стоит тебе отойти, так рыба враз берет. Послушал бы лучше Владимира и переплыл бы на другую сторону.

— Ага, мамочка, — согласился дядюшка. — Чего уж там, упустил усача. Здесь водятся усачи-силачи, я точно знаю.

— Лойза, не крути мне мозги, — сказал папка. — Пойми, прошу тебя, такого рывка тридцатка не выдерживает. Это как пить дать. Хочешь, я объясню тебе почему.

Но дядюшка только рукой махнул, а мама скапала, что голавлей вообще лучше не ловить, это красивые и умные рыбы, но мясо их особого восторга не вызывает. Вот если бы дядюшка наловил плотвы, она приготовила бы вечером уху по-венгерски — с перцем и шпиком.

Но дядюшка, похоже, ничего не слышал — был так расстроен, что три раза обошел Артура, а потом уселся на крыло и поднял дворник.

А папка заявил, что это неплохая идея: ему и впрямь страшно хочется ухи. И если мама говорит — не шутит, то сколько рыбешек ей для супа понадобится?

Мама сказала — хотя бы с десяток, но главное, чтоб у них была икра: когда она сварится, то очень здорово похрустывает.

— Нынче все равно много не наработаю, — решил папка. — Что-то голова не варит, приведись, я бы даже неопределенный интеграл не взял. Как только Лойза успокоится, пойдем порыбачим, наловим плотвичек на тертые сухари. — Потом он подошел к дядюшке и, постучав Артура по крылу, вздохнул: — Да, это материал, ничего не скажешь. Лойза, он выдержит еще сто лет, всех нас переживет.

— Вот помыл бы Артура, сделал бы дело, — прикрикнула на дядюшку бабушка, а наша мама сказала:

— Ладно тебе, не видишь разве, что он из-за этой рыбы совсем нос повесил?

Я прекрасно понимала, что Ивча только вид делает, что загорает, а у самой ушки на макушке. И еще шевелит губами, словно бы приговаривает: «Голавль — цыпки, голавль — цыпки».

А тут уж пошла летать мошкара, у которой крылья сложены в стрелку, переливчатая такая мошкара, папка называет ее сверхзвуковой. Дядюшка сразу же поднялся, натерся репеллентом, открыл чемодан от Артура, достал ручку и крутанул. Артур затрясся — бу-бу-бу, бабушка сказала: «Не воняй тут», а папка снова одобрительно постучал Артура но поднятому капоту.

— Да, старая «татрочка»[1], ничего не скажешь, ходит как часы.

— Хорошо бы поставить гидравлический тормоз, — вздохнул дядюшка. — А то еще не пройду техосмотр. Говорят, нынче бракуют машины с механическим тормозом.

— Мотор в порядке, нечего тебе беспокоиться, — сказал папка дядюшке. — Эта машина отвечает всем требованиям, и нет причины ее браковать.

— Артур — цыпки, — прошептала Ивча.

Дядюшка сказал, что так или этак, а все равно интересно, какая страшная силища у рыбы в воде. Если бы он эту рыбину хотя бы видел, то легче бы смирился с потерей. В этом еще виновата птица, которая кричит в грабовой роще на той стороне реки. Именно из-за птицы дядюшка не смог сосредоточиться и отошел от удочки, чего никогда нельзя делать.

— Всякое случается, дружище, — сказал папка. — Рыбалка есть рыбалка, ничего не попишешь, приходится смириться с тем, что всегда теряешь самую что ни на есть большую рыбу. Это как в жизни, Алоиз. Ждешь случая, а когда он наконец представится, прошляпишь его.

— Знаешь, не мне об этом рассказывать, — спокойно заметил дядюшка и отмахнулся от слепня, который кружил вокруг лица. — Я человек невезучий. Слышь, это опять она.

Тут я тоже услыхала, как на косогоре кто-то тоненько пискнул.

— Это она, — продолжал твердить дядюшка. — Только я сел к удочке, слышу, кричит. Сойка, точно она. Ох, негодяйка, умеет подражать любым голосам в природе. Где-то там умостилась и воображает, что поет.

Бабушка говорит, что сойки — негодяйки: как подойдет их время, рыскают по всем кустарникам, чтобы вытащить птенцов из гнезд. Но я и соек люблю, мне было бы без них очень скучно в лесу. Ужасно потешно, когда по осени они собирают в кронах дубов желуди и прячут свои припасы в землю, а потом забывают о них, не находят, и по весне там и сям полно молодых дубков.

За рекой опять раздался крик, Ивуша села на кушетке и надела мамины защитные очки, чтобы выглядеть еще более важной.

— Вовсе это не сойка, — сказала она. — Это такая черно-белая птица, которая вчера пила у реки. Я сама видела.

— С тобой никто не разговаривает, — осадила я ее. — Натрись-ка лучше, не то обгоришь и будешь вечером ныть, а я всю ночь из-за тебя не усну.

— Может, я буду спать на улице, — фыркнула Ивча.

— Ты?

— Ну и что? Возьму матрац и лягу хоть в крапиву. Мне все равно.

— Да что ты говоришь, Ивоушек!

Я знаю, что ее выводит из себя. Больше всего — когда ее называют Ивоушек, потому что она довольно упитанная. Как только она услышала это имя — встала и пошла к водокачке. И давай по-всякому вертеться и гримасничать.

— Барышня, я могу у вас напиться? Это, барышня, питьевая вода?

Так она мне отомстила — стала передразнивать мальчика, что прошел позавчера с ранцем на спине вдоль берега и назвал меня барышней.

— Ну, попей, Ивоушек, — сказала я ей. — А когда напьешься, может, расскажешь, чем тебя кормят, что ты так хорошо выглядишь. Отрубями?

Ивча накачала в жестяную кружку воды, напилась, а остаток плеснула в меня.

— Тили-тили тесто, жених и невеста! Здесь, барышня, есть где-нибудь мост, чтобы перейти на другую сторону? Если нет, барышня, я переплыву.

Над рекой пролетел зимородок и пронзительно засвистал. У него, наверное, тоже много забот, но зато он настоящий рыбак, не чета тем, что ходят мимо нашей дачи с длинными удочками и подсачками, в которых мог бы уместиться целый поросенок. Несколько раз я видела эту птицу — как она на сухой ветке или мостике недвижно подстерегает мелких рыбешек, камнем падает в воду и выныривает с добычей в клюве. Внизу под шлюзом есть гнездо оляпки с белой манишкой, которая может пройти под водой, как наш Пипша по скошенной траве; насобирает она водяных насекомых и фьюить — пропадает где-то в водяных брызгах. И еще умеет свистеть почти как зимородок, только не так громко, и летает помедленней.

С рыбалки дядюшка с папкой принесли в полиэтиленовом мешочке две плотвички и одну красноперку.

— Скажи своему мужу, — объявил дядюшка маме, — пусть зайдет в контору и сдаст свой рыболовный билет, потому как проморгал карпа сантиметров в сорок, не меньше. Ох уж эти великие теоретики!

У папки был удрученный вид.

— Должно быть, плохо его подцепил. Я сменил леску на пятнадцатую и боялся порвать ее.

— Вот они, твои тонкие лески, — покачал головой дядюшка. — Вот они, твои мягкие снасти.

Мама сказала, что им ни к чему попрекать друг друга: из рыбешки, которую они принесли, волшебник и то не приготовил бы на такую ораву ухи по-венгерски.

— Можешь быть абсолютно спокойна, — ответил папка. — Под вечер я сяду на мостик и стану таскать одну плотвичку за другой. На глубине брали карпы, а к вечеру плотвички потянут на мель.

Потом он еще говорил что-то о мелкой рыбе и сказал, что, если бы был писателем, сложил бы оду в ее честь. И в честь маминого супа, сваренного в котелке, потому что мамочка — великая рыбная кулинарка.

Тут появилась Ивча с большой грабовой веткой, и бабушка сказала дядюшке, что ему должно быть стыдно. Пока он прыгает вокруг дома и мудрит со своими удочками, приговаривая: «Это было бы хорошо и было бы кстати», ребенок трудится в поте лица.