Тут вдруг я увидела на дороге дядюшку, который шел из лесу, и вспомнила о Рыжке; мне стало ужасно ее жалко, я подумала, что вот мы здесь сидим, будто ничего не происходит, а она умирает, и ее кусают мухи, и лазают по ней клещи.

Дядюшка подошел и, вытирая платком покрасневшее лицо, сказал папке:

— Ну, спасибо тебе, большое спасибо. — А потом сунул руку в сумку, вытащил Рыжку и бережно положил ее на одеяло: — Думал, смогу оставить ее там, да вот не вышло. А ведь я из деревни, из многодетной семьи, всякое доводилось делать — и индюка зарезать, и кролика по голове тюкнуть, но теперь, видать, сердце не то, что прежде. Словом, положил я ее к ручейку и вроде как уйти собрался, да стоило ей только раз поглядеть на меня, как прямо дух захватило. Да, очень любопытно, что теперь делать будем, ей-ей, любопытно, заварили мы хорошую кашу…

Папка молчал, бабушка тоже молчала, хотя это было странно: ведь она всегда что-то говорила.

Тут прискакала Ивча, повисла у дядюшки на шее и выпалила:

— Дядя, ты самый замечательный дядечка на свете.

Мы все стали ужасно смеяться, Ивча прыгала вокруг Рыжки, напевая: «Рыжка дома, наша Рыжка снова дома», бабушка качала головой, а мама наклеивала Рыжке пластырь, который свешивался у нее со лба. Но как только мама дотронулась до нее, Рыжка вдруг подняла голову, стукнулась ею об одеяло, мы все даже перепугались, дернула передними ногами и рраз — соскочила с него.

— Вот это дела! — удивился папка. — Дайте мне, бабуля, булавку.

Бабушка вытащила из лацкана блузки булавку с красной головкой, папка подошел к Рыжке, подсел к ней на траву и неожиданно кольнул булавкой Рыжку в заднюю ножку.

— Люди, она дернула ногой. Вы заметили? Нет, не заметили, попробуем еще раз.

Только он коснулся булавкой Рыжкиной ноги, как она согнула ее, а потом снова распрямила.

Папка опять сел к столу и отдал булавку бабушке.

— Семейка! — сказал он, глядя на маму. — Я не хочу делать преждевременные выводы, но думаю, косуля не парализована. В общем-то, она не покалечена, только здорово натерпелась, бедняга. Просто ножки не держат ее, но, если ей очень захочется жить, мы поможем ей. Вот.

И когда он говорил об этом желании жить, вид у него был ужасно торжественный. А Рыжка словно бы поняла его, словно захотела сказать: «Нет, я легко не сдамся». Она опять вскинула голову, стукнула ею о траву и привстала на передних ножках. С минуту так продержалась, трясясь всем телом, потом тихо и жалобно пискнула и свалилась на одеяло.

— Вот тебе и объяснение, как она попала к реке, — встал дядюшка. — Упрется передними ногами, стукнется головой и на вершок продвинется. Ну, я пошел наконец мастерить коптильню, хотя кто-то опять сломал мою двухметровку.

Зяблик Пипша умостился на яблоньке и с любопытством таращил глаза на Рыжку, зорянка уселась на топорище папкиного топора и тихонько напевала песенку, а поползень пролетел с полным клювом семечек. Солнышко припекало довольно сильно, мы перенесли Рыжку в тень и стали отгонять от нее мух, которые жужжали и надоедали. Когда мама принесла миску, Рыжка чуть попила, но просто так, для видимости, и тут же закрыла глаза.

— Она опять спит, — шепнула Ивча. — Она все время спит.

— Будет спать, быстрее поправится, — сказала я. — Ты вспомни, как ты спала с утра до вечера, когда болела. Вот потому с тобой ничего не случилось.

Ивча ничего не сказала, мы примолкли и смотрели на косульку, рыжую, как белочка, маленькую, как таксин щеночек. Мы твердо верили, что все будет хорошо, как сказал папка, лишь бы косуля хотела жить. Но она пока все время спала и во сне даже чуть приоткрыла рот.

— У нее зубы, — охнула Ивча, — Ганка, погляди, у нее внизу такие смешные два зуба.

Она побежала к маме поделиться с ней этой новостью.

— Ма-а! — кричала она во всю мочь. — Мам, у Рыжки два зуба, а может, еще больше! Рыжка нормальная, раз у нее зубы!

А я подумала, что редко в какой семье бывает такая дурочка, как наша Ивча.

2

МЫ ЕДЕМ НА АРТУРЕ ЗА СОСКОЙ ДЛЯ РЫЖКИ. Все это придумал дядюшка — ему, мол, ясно, почему Рыжка пьет так мало молока. Да, только светлая голова могла до такого додуматься: давать косуле пить из миски. Всюду написано, да и в телевизоре показывали, что маленькие зверушки сосут из соски. Сосут из соски даже тигрята, так почему бы не сосать из нее Рыжке? Это главное. А может, нам удастся достать в деревне еще и козьего молока. У дядюшки повсюду знакомые, а во время войны он в соседней деревне был вратарем в футбольной команде.

В дорогу дядюшка надел короткие полотняные брюки, матросскую тельняшку и фуражку с козырьком, на которой написано «ТАТРА». Потом дал нам с Ивчей конфетки от кашля и сам съел одну. Бабушка сказала, что, когда дядюшка отправляется куда-то на Артуре, это хуже, чем экспедиция на Северный полюс. Дядюшка ответил на это: «Ага, мамочка» — и так рванул ручку, что Артур зашатался и выдохнул из себя — пуф-пуф. Потом казалось — Артур ни тпру ни ну, но дядюшка-то хорошо знал, что все в порядке: он еще и выпрямиться не успел, как сзади задымило, раздалось «пуф-паф» и Артур затрясся, словно не мог дождаться, когда тронет с места.

Я села возле дядюшки, Ивча развалилась сзади, и мы выехали на дорогу, что тянется вдоль реки и где полно ухабов и жутких ям, потому что здесь возят лес и ездят тракторы.

Артур в тыщу раз лучше, чем наша машина: наша — нормальная, а Артур замечательно пахнет бензином, маслом и еще чем-то таким, чем пахнет старая мебель. У него деревянный руль, две трубки и разные чудно закрученные рычажки. Наш папка говорит: «Лойза, эта машина на славу сработана, тут есть чему поучиться».

Когда дядюшка ведет Артура, он совсем на себя не похож — с ним даже словом не перемолвишься. Он молчит и только слушает все эти разные звуки, которые раздаются то тут, то там, а иной раз остановится, подымет капот и скажет: «Хм, хм», а потом к чему-то притронется и, закрыв капот, едет дальше. За плотиной дядюшка остановился, потому что нам повстречался пан Свитачек. Дядюшка говорит, что он бывший знаменитый браконьер, который глушил форель, подныривая за ней под самые корни, но на старости лет он набрался ума, так как схватил ревматизм.

У пана Свитачека на спине был рюкзак, а в руке — длинная удочка.

— Привет, Лойза, куда катишь? — сказал он.

А дядюшка ему ответил, что ежели бы он поведал правду, так тот бы глаза вытаращил.

А пан Свитачек сказал на это:

— Ну, ладно, — и добавил, что он хочет пошуровать под широким течением, где вчера зеркалились подусты и было их столько — аж вода бурлила. И еще он сказал, что переделал удочку на поплавочную, и что умер какой-то человек, который играл с дядюшкой в команде.

А дядюшка обтер лоб, поднял козырек и сказал:

— Что ж, Польда, жизнь — штука сложная, он никогда никого не слушал и до денег больно охоч был, а дом у него точно дворец, и в нем даже цветной телевизор, но ежели на все спокойно взглянуть, так пустота одна.

Артур все время делал «пуф-пуф-пуф» и иной раз даже всхлипывал, а когда пан Свитачек сказал, что машине не мешала бы шлифовка, дядюшка ответил, что шлифовка ему самому нужна, да и пану Свитачеку тоже, и мы поехали дальше.

Когда мы выехали на шоссе, дядюшка переключил скорость — в Артуре при этом что-то так страшно захрипело, что я почувствовала, как у меня под ногами затрясся пол. Дядюшка сказал: «А, черт побери», затрубил, вытащил какую-то штуковину, и вот мы покатили мимо костела к повороту. Вдруг навстречу нам выехал оранжевый грузовик, что возит из карьера щебенку, дядюшка чуточку испугался — крутанул деревянный руль вправо и сразу дал задний ход.

— Вот они, пираты дорог, эти песковозы, — сказал он, — по закону подлости встречаешься с ними именно на повороте.