— В это можно поверить, если бы вы знали Риггинса.

Тэгг закурил и откинулся в кресле, внимательно глядя на меня сквозь дым сигареты. Наконец он сказал: — За одно преступление дважды не осуждают. Если вы скажете правду, вреда вам не будет. Вы убили Риггинса?

— Нет. Но даже если бы и убил, не такой я дурак, чтобы в этом признаваться.

— Но почему? Я же не могу сделать вам ничего дурного.

— Может быть можете, а может быть, и нет. Я ничего про вас не знаю — кто вы, откуда, на кого работаете. Вы просто человек в костюме за триста долларов, человек, который сказал, что хочет мне помочь. Так вот — я вам поверю, когда увижу результаты своими глазами. Единственная помощь, которая мне нужна, — выбраться из этой дыры. Если мы говорим не об этом, вы только отнимаете у меня время впустую.

— Не совсем. В мою пользу говорит целый ряд выполненных обещаний.

— Я вам уже сказал, что поверю, когда увижу результаты.

В ту ночь, когда выключили свет, я долго не мог заснуть. В памяти начали возникать многие вещи, которые я отрезал, выбросил, закопал в землю. Впервые за пять лет я позволил себе думать об иной жизни, надеяться на что-то лучшее. Я наконец-то сказал себе, что за стенами тюрьмы существует другой мир, и представил себя частью этого мира.

В памяти ожили все подробности повседневной жизни на свободе, некоторые истинные, некоторые воображаемые. Это была серия образов, только моих, и в каждом — только я, я один; я шел, ехал на машине, пил воду, вдыхал воздух и спокойно спал на широкой, чистой кровати.

Сидя у стойки, я ел бутерброды с сосисками, сидел на дешевых местах и смотрел бейсбольный матч, гулял в парках, останавливал такси, ехал в автобусах, метро и поездах, покупал билеты и садился в самолет, сидел в кино, пил пиво, играл в биллиард, вел машину по проселочной дороге, заказывал обед в ресторане с чистыми скатертями, сидя на скамейке в парке, читал газеты, покупал в магазинах самообслуживания еду, спал в чистой пижаме, подолгу принимал горячий душ, тысячу раз брился и стригся в светлых парикмахерских, в которых пахло тальком.

Я с нетерпением ждал следующей встречи с Тэггом, я готов был сказать ему все, что он хотел услышать. Я даже позволил себе распределять призы и мечтать о наградах. Мне нужно было двигаться вперед, если для этого имелась хоть какая-то возможность. Лежа в темноте, я сочинил в голове речь — о чем бы ни шла речь, что бы вам от меня ни было нужно, что бы я ни должен дать взамен за хоть какую-нибудь жизнь на свободе, я готов. Я не буду задавать вопросов или идти на попятный. Ради бога, давайте прекратим разговоры и займемся делом.

В следующий раз меня отвели на этаж дирекции только через неделю. За мной пришел старый охранник Фистер, бульдог с жесткими глазами.

— Брать инструменты? — спросил я.

— Они уже наверху. Баукамп приказал принести их из мастерской.

В зале для совещаний меня ждал Баукамп с кислым и холодным, на редкость деловым выражением лица. — Полки нужно сделать как можно быстрее, хватит валять дурака. Полки по всей стене, от пола и до потолка. — Он показал на узкую стену позади стола. — И по этой стене тоже. — Он показал на противоположную стену.

Целый день Фистер просидел со мной в зале, куря сигары, цыкая зубом, и наблюдал за тем, как я работаю. Я пилил, строгал, полировал, работал ровно, но не убивался. И все время я ждал, когда придет Тэгг. Но он так и не появился. Спустя пять дней, когда я закончил последнюю полку, он так и не появился.

Ночами я по-прежнему не мог заснуть. Но я уже пересмотрел все картинки будущей жизни на свободе. Теперь я думал только о Телме и видел только ее. Раньше я, сколько мог, пытался изгнать ее образ, но теперь, в темноте, она оставалась рядом со мной и не уходила. Она была настолько реальной, что я мог ее слышать и потрогать рукой.

Когда мы встретились, ей было только двадцать лет, на шесть меньше, чем мне. Она вышла замуж за Риггинса три года назад, когда ей было семнадцать. Как и я, она родилась в горах и случайно приехала в Чикаго из Северной Каролины с родственниками. Она работала служанкой в Лейк-Форест, когда Риггинс увидел ее. Сначала он взял ее на работу, потом затащил к себе в кровать, потом женился на ней.

Она была ему не пара. В тех местах, откуда Телма была родом, люди такого сорта не говорили «нет» людям типа Риггинса. А когда я начал работать у него, я был не парой им обоим. Он умел показать, что либо ты будешь поступать так, как он хочет, либо вообще ничего не сделаешь. Либо ты шел следом за ним, либо тонул в сточной канаве. Он запугал ее и запугал меня.

Она не хотела обманывать его, а я и не помышлял о том, чтобы проводить время с чужой, тем более его женой, но, сам того не ведая, он свел нас. А может быть, он об этом знал.

Мы жалели друг друга, и все, что произошло позже, объясняется именно этим. Мы пытались скрываться, но не умели этого делать как следует, особенно Телма, поэтому долго обманывать Риггинса нам не удалось.

Наконец она призналась ему, сказала, что хочет уйти от него и уехать со мной. Но он продолжал жить по-прежнему и вел себя так, как будто ничего не знает. А вскоре он умер, а мы с Телмой попали в тюрьму.

До замужества ее звали Телма Честер. Все мужчины в ее семье последние сто пятьдесят лет копали уголь. Когда шахты в ее родном городе истощились, то же самое постепенно произошло и с семьей. Люди разъехались, вымерли, кто попал в тюрьму, а кто начал жить на пособие по безработице.

Она была маленькой и худой, с карими глазами и красновато-каштановыми, как у лисенка, который живет в

стае, как гадкий утенок, и не растет потому, что у него не хватает сил драться за свою долю еды. И все же в глубине ее души оставалось нечто упрямое и твердое. И нечто теплое и любящее, что ни презрение, ни ненависть не могли убить. Когда мы нашли друг друга, расстаться было уже невозможно. Даже после суда у Телмы не возникало никаких сомнений, и меня сомнения не мучали, пока я не просидел в тюрьме какое-то время; тогда я начал понимать, сколько мне еще оставаться за решеткой, и что это означает. Что это означает для меня, а главное — для нее.

Я написал ей письмо. Очень долго я не мог вразумительно и точно написать, связно изложить свои мысли. Даже когда я его закончил, письмо звучало напыщенно и жестоко, но я ничего не мог поделать.

Я написал, что много передумал, пытаясь найти ответ на многие вопросы, но так или иначе мне предстоит сидеть в тюрьме до тех пор, пока не стукнет почти пятьдесят, а может быть, гораздо больше. Поэтому ей нет никакого смысла ждать, пока меня выпустят на свободу, зарабатывая на жизнь уборкой постелей в чужом доме или работая продавщицей в грошовом магазине.

«Поэтому больше не жди от меня писем. Мне хочется писать тебе, но я этого делать не буду. И прошу — не пиши мне. Знаю, что тебя это очень обидит, и мне самому тошно от этой мысли, но не могу придумать, как бы поменьше обидеть тебя. А когда ты привыкнешь к этой мысли, дела пойдут лучше, и ты сможешь хоть как-то наладить свою жизнь».

Вот такое письмо. Потом я перестал писать ей и сам не читал ее письма, кроме последнего. Три года я носил его в кармане рубашки, пока от пота чернила не побледнели, а бумага не протерлась насквозь. Но задолго до этого я уже знал письмо наизусть, по крайней мере, самое важное в нем, самый конец.

«Твое письмо меня не удивило, я уже давно жду его. Твой ход мыслей мне знаком. Я люблю тебя за то, что ты так написал. Я знаю, ты думаешь о том, что для меня лучше. Но выбрось это из головы, не терзайся. Ты знаешь, что я буду писать, даже если ты не ответишь мне. Это единственное связующее звено между нами, и я не могу отказаться от него. Я не могу вынудить тебя делать то, чего ты не хочешь, с чем ты не согласен. Но помни — для меня ничего не изменилось. И тебя не будут держать в тюрьме вечно».