После этого наша жизнь быстро изменилась. В ту зиму он привез домой женщину из Бакхэннона. Ее волосы были вытравлены добела, поэтому мы с Инид называли ее “хлопковой головой“, а голос ее был способен резать, кромсать и сдирать кожу с тела человека. Долгие холодные месяцы они сидели на кухне, пили и дрались. А весной они продали ферму, чтобы расплатиться с долгами, и вместе уехали в Блуфилд.

Мою мать звали Эстер. Она была худенькой и светловолосой, и по-своему такой же молчаливой, как отец. Она постоянно напевала что-то под нос, все время, пока стояла у плиты, стирала, месила тесто, перебирала бобы, заготавливала продукты на зиму, вязала, шила, штопала одежду, подметала пол, работала в саду, словом, занималась домашними делами. Она была теплой, с легкими руками, нежной, когда кто-нибудь из нас болел, ушибался или переживал, но, как и отец, помогала тебе своими руками, своим присутствием, телом. Она распоряжалась очень просто: «нужны дрова, Рой», а ее упреки были еще проще: «осторожно!» или: «стыдно, стыдно, Инид». За ужином все молчали. Закончив молитву, мы передавали друг другу тарелки, ели, и никто не произносил ни слова. Мы жили в молчаливом доме, Инид и я были молчаливыми детьми. Чему бы родители нас ни научили, но не дали нам средства выживания, не дали слов, оружия. В поисках спокойной жизни Инид вышла замуж за первого человека, который сделал ей предложение, а я с необыкновенной скоростью угодил в тюрьму.

В воскресенье, накануне того дня, когда должен был приехать Тэгг, я сказал Оскару: — Ты когда-нибудь думал о том, чтобы выйти отсюда?

— Я об этом думаю каждый день.

— А по тому, как ты говорил на днях, я решил, будто тебе здесь начинает нравиться.

— Черта с два. Я начинаю привыкать к этой мысли, только и всего. Мне сидеть здесь либо всю жизнь, либо девяносто девять лет, а это — одно и то же. Если мне повезет, я, может быть, доживу до ста лет. Значит, мне еще оставаться здесь сорок пять лет.

— Задолго до этого срока тебя освободят под честное слово.

— Это, конечно, будет прекрасно. Стало быть, мне будет не сто лет, а семьдесят пять. Я буду шляться по улицам в дырявых башмаках и накачиваться дешевым вином из картонных пакетов.

— Ну, а если бы удалось бежать?

— Ну и что? Такие вещи происходят только в кино. Ты посмотри вокруг, мы как сардины в банке. Бетон, прочная сталь, а на каждом углу — охранники.

— И все-таки людям постоянно удается бежать из тюрьмы.

— Удается, если кто-то на свободе хочет их освободить, если у этих знакомых есть деньги, время и связи. Вырваться силой на свободу — такого просто не бывает. Такие вещи готовят заранее, охрана и надсмотрщики богатеют, а потом вдруг оказывается, что один из заключенных куда-то пропал. Но это никого не удивляет, кроме тех, кто читает о подобных вещах в газетах.

— Но если бы кто-то на свободе хотел освободить тебя, если бы он мог это организовать, ты ведь убежал бы?

— Уж можешь мне поверить, не остался бы.

Я открыл паспорт и увидел свою фотографию и фамилию Гарри Уолдрон. Паспорт, выданный три года назад, был поношен, затрепан, и половина страниц в нем зашлепана печатями о въезде и выезде, в основном из стран Центральной Америки.

— У вас есть свое небольшое дело, фирма «Уолдрон Импорт», — сообщил Пайн. — Ваш бизнес — медицинское оборудование. В основном вы работаете в Центральной Америке и Мексике.

— В любом случае никто вас допрашивать не станет, так что не беспокойтесь, — добавил Тэгг. — Просто вы должны помнить об этом. — Он подтолкнул паспорт через стол. — А вот купчая, которую я обещал вам показать. Она сделана на испанском, но вы видите, фамилия владельца — Гарри Уолдрон, ваша. Можете поверить, что документы в полном порядке.

— Почему все адреса заклеены? Откуда я знаю, где это находится?

— Пока вам этого знать не надо. — ответил Пайн.

— А вот чековая книжка, — сказал Тэгг. На обложке по-испански было указано «Credito Nacional», однако все написанное ниже было заклеено. На первой странице, в разделе вкладов, стояла цифра — миллион семьсот тысяч каких-то денег. Название валюты тоже было заклеено. — Курс обмена — восемь с половиной за доллар, это означает двести тысяч долларов, как я и говорил.

— Откуда я знаю, что вы меня не обманываете?

— Вы приговорены к пожизненному заключению, а завтра выходите на свободу. Это что-нибудь значит?

— Когда я окажусь на свободе, это и будет для меня что-то значить.

Пайн откинулся в кресле, положив руки на стол. — В северо-западном углу двора для прогулок, в стене, есть стальная дверь. Прямо против двери стоит охранник. Завтра утром в восемь тридцать, перед построением, когда вас разведут на работу, подойдите к этой двери, пройдите мимо охранника и скажите: «Такер». Сделайте пятнадцать шагов, потом повернитесь и возвращайтесь к воротам. Когда вы подойдете, дверь будет открыта. Толкните ее, выйдите наружу, закройте за собой. Прямо перед собой вы увидите грузовик желто-зеленого цвета, который возит хлеб в тюремную кухню. Вы подойдете к грузовику, влезете в кузов и ляжете. Шофер выведет машину через боковые ворота и на автодорогу. Он поедет в западном направлении, в сторону дюн. Наши люди будут ждать с другой машиной, чтобы отвести вас в Чикаго. Вот и все.

— Звучит просто.

— Все и есть просто, — заявил Пайн.

— Ну, а если кто-нибудь из кухни увидит, как я влезаю в грузовик?

— Вас не увидят.

— Ну, а если увидят?

— Никто, кроме охранников, вас не остановит, а они вас не тронут.

— Разве грузовик не проверяют на выезде?

— Завтра его проверять не будут. Для нас это так же необходимо, как и для вас.

— Может быть; но если начнут стрелять, то в меня.

— Никакой стрельбы не будет, все пройдет хорошо, — заявил Пайн. — Мы вам гарантируем.

— Для меня этого мало. Мне нужны обязательства «Бурильщика».

— Наше дело к нему никакого отношения не имеет.

— Ему об этом известно, так?

— Да, но…

— Вот и хорошо. Я хочу, чтобы он подтвердил ваши слова.

Когда через несколько минут в комнату вошел «Бурильщик», его лицо цветом походило на сливу. Когда он увидел меня, краска сошла с его лица.

— Черт бы вас побрал, мне сказали…

Тэгг оборвал его.

— Я знаю, что вам сказали. Однако мы зашли в тупик.

— Тупик — это я, — сообщил я. — Мне нужно знать, известно ли вам о происходящем.

— Мне ни о чем не известно. — Он повернулся к Пайну. — Вы говорили, что я останусь в стороне.

— А теперь мы говорим наоборот.

— Насколько я понимаю, завтра я отсюда ухожу, — сказал я «Бурильщику». — Теперь скажите мне, как это произойдет.

«Бурильщик» посмотрел на Пайна, потом на Тэгта, поддержки не нашел и вновь повернулся к Пайну.

— Скажите ему, — распорядился Пайн.

«Бурильщик» глубоко вздохнул и произнес на едином дыхании, как будто заучил эти слова наизусть и хотел избавиться от них:

— Северо-западные ворота во дворе, в восемь тридцать утра, охранник вас выпустит.

— Как его фамилия?

— Гребер… Вы сядете в грузовик булочника…

— Кто будет за рулем? — поинтересовался я.

— Наш человек, — заявил Пайн.

— Продолжайте, — сказал я «Бурильщику».

— …грузовик выедет через боковые ворота. Это все, что мне известно.

— Грузовик станут досматривать на выезде?

— Нет.

— А как будет с тревогой?

— Ее дадут через час, — ответил Тэгг. — Когда вас хватятся в столярной мастерской. К тому времени вы будете ехать с нашими людьми в сторону Чикаго.

— Вас это удовлетворяет? — обратился ко мне Пайн.

— Вроде бы, да, — ответил я. — Но есть еще одна вещь. Спивента уходит со мной.

Наступила напряженная белая тишина, потом «Бурильщик» прошептал:

— Господи, помилуй.

— Об этом не может быть и речи, — сказал Пайн.

Тэгг попытался успокоить их.

— Если бы мы подготовились к этому заранее… Но как вы видите… — он замолчал.