Оглядел Афонька нового помощника и посмеялся:

— Что, друг, попался? Ну не кручинься, надо и волку узнать, сладка ли крепостная неволя!

И стали они служить на господском перевозе вдвоем. Долгопятый на веслах сидел, а Серый денежную кружку оберегал и следил, все ли пассажиры в нее денежки за перевоз бросали.

Время шло и шло, волк к новой службе привыкнуть успел. Незаметно подошла и середина лета, а с ней — праздник на Светлояре у града Китежа. Потянулись туда со всех сторон вереницы людей. Вот как-то раз и говорит перевозчик своему серому помощнику:

— А что, друг, не поработаешь ли за меня денек-другой? Захотелось мне на родине побывать, у града Китежа на ярмарке погулять. А когда вернусь, за услугу тебя к волчихе насовсем отпущу.

Согласился волк: давай, мол, хозяин, погуляй, а я за двоих поработаю.

Ушел перевозчик, а Серый на его место сел и за весла взялся. Народ в те дни, как назло, валом повалил. Русские и черемисы — все спешили на ярмарку к Светлояру-озеру: людей посмотреть, себя показать, воды из озера в бурачок набрать.

Подходят к Ветлуге и кричат:

— Эй, Долгопятый! Перевоз подавай!

А перевозчик не Афонька, а серый волк. Трудится волчище не покладая когтистых лап, сидя на скамье, хвост под себя поджал, передними лапами гребет, а задними в днище лодки упирается. На двухвесельной лодке ездить не то что на керженском ботнике шнырять. На ботнике человек лицом вперед сидит, одним веслом и загребает и правит и летит по реке, как стриж по воздуху.

На ветлужской лодке гребец вперед затылком смотрит, а на затылке глаз нет, вот и приходится ему головой крутить, оглядываться, туда ли плывет.

Пока Долгопятый у Светлояра на ярмарке гулял, серый перевозчик с непривычки шею навертел, хвост отсидел, а на лапах всю шерсть вытер. Совсем бы извелся волчина, да на его счастье Афонька вернулся.

Он по-честному слово сдержал, разрубил ошейник и отпустил волка на волю:

— Валяй, друг, к своей волчихе. Да не забывай, что мужику одна овечка дороже, чем барину кобыла!

Сверкнул волк клыками от радости и помахал в лес волчий век доживать.

Но с тех дней, как он вместо мужика перевозчиком послужил, шея у него не гнулась, хвост висел поленом, а шерсть на подошвах не вырастала. И до сих пор волчий след на снегу очень четкий, печатный, потому что пальцы у волка без шерсти.

Одним летом довелось мне жить на крутом берегу Ветлуги над самым обрывом. Изредка я спускался по тропинке к реке и снизу разглядывал земные пласты, наслоения песка и глины, пытаясь угадать, сколько времени прошло со дня их рождения.

Карабкаясь по обрыву, я заглядывал в щели и пробоины — не найду ли бивень мамонта или клык пещерного медведя. Никакой такой диковинки не попадалось, зато среди груды камней я нашел гладкий желтый камень величиной с гусиное яйцо. Он был необыкновенно тяжел, чуть не вырвался из руки, когда я его поднимал. По виду это был ком настоящего золота. И было заметно, что самородок когда-то хорошо послужил людям. От такой пули, брошенной рукой первобытного человека, трещал лоб мамонта, раскалывался череп пещерного медведя. Налюбовавшись камнем, я положил его в карман куртки и, поддерживая рукой, поднялся в гору. На крайней скамеечке сидел старик и глядел на Ветлугу. Я подсел к нему, достал свою находку и стал перекладывать ее с руки на руку. Старичок взял камень, покачал в руке, прикидывая на вес, поскоблил ногтем и, возвращая, сказал:

— Золотишко!

— Да, золотишко. Хотите, отрублю половину? — спросил я. — Золотые зубы вставите!

— Нет, спасибо, — ответил старик. — От золота меня с малых лет отшибло. Давно это было, чуть помню. Мальчиком я любил вместе с ровесниками отворять деревенские ворота для проезжающих. За это нам иногда бросали мелочь. Один раз ехала к Святому озеру богатая богомолка и бросила за отворянье денежку. Мы стали ее в пыли разыскивать. Вдруг богомолка выпрыгнула из тарантаса и тоже стала искать свою денежку. Оказалось — она золотую монетку в пыль обронила. Так мы все и ползали по пыльной дороге, вместе с барыней. На мне штаны с заплатками на коленях были. Заплатки тоже давно прохудились, и образовались на коленках кармашки. Пока я ползал по дороге, золотой вместе с пылью и попал под заплатку. Не найдя золотого, богомолка обыскала ребятишек. И когда она вывернула мои карманы, прощупала штаны, то нашла свой золотой под заплаткой. Потом меня отвели к отцу с матерью, а я не знал, как оправдаться, и получил порку. С того дня я на всю жизнь невзлюбил золото. Так что носите свою находку в своем кармане! — закончил старик и улыбнулся мне доброй улыбкой.

А я встал и пошел по угору, и все люди, сидевшие на скамейках, оглядывались и дивились тому, как оттянулся карман моей куртки. На одной скамейке сидела одинокая старушка. Я подсел к ней и достал камень. Она протянула свою сухонькую руку, подивилась тяжести самородка, сказала, что золото настоящее, и возвратила. Я спросил:

— Хотите, я подарю вам его?

В ответ старушка рассказала, как девчонкой-подростком жила у купчихи в нянях. Как только она от утомления засыпала над люлькой или только дремала, входила хозяйка и тюкала ее по темени согнутым пальцем. Только пальцем, на котором было золотое кольцо, а в кольце — злой зеленый камень. И было от этого нестерпимо больно.

— С тех пор я не люблю золота! — тихо закончила рассказчица.

Попрощавшись со старушкой, я пошел берегом дальше и совсем не радовался своей находке. Но тут мне встретился счастливейший человек Андрейка, который строгал прут для удочки. Недавно он перешел во второй класс, и мать подарила ему ножичек с двумя лезвиями и шильцем. Присев на скамью, я положил рядом свой ком золота. Мальчик еле приподнял его ручонкой и с удивлением воскликнул:

— У-юй! Какой тяжелущий — тяжелее свинца! Хорошая штука для блесны и грузила!

Андрейка поскоблил золото ножичком, и оно заблестело еще ярче, а я предложил:

— Хочешь, поменяемся на ножичек?

— Жалковато. Он ведь у меня дареный. Уж лучше я тебе крючок и три перышка отдам. Вот, хочешь?

Отдал я мальчику свой ком золота, взял у него коробку с крючком и перышками и стал разглядывать.

— Ты не гляди, что они не новые, — утешал меня Андрейка, — они везучие! На крючок такие огромные окуни брали! А перышки всегда на пятерки писали и совсем не царапают. А если тебе потом будет обидно, то приходи опять сюда, и мы разменяемся. Ладно?

Коробку с тремя перышками я сунул в карман, а везучий крючок с поплавком и леской вернул мальчику и, простившись с ним, пошагал прямиком через поля, леса и болота в керженские края, где прожил почти всю жизнь. Там среди сосновых боров над дикой речкой Керженец стояла избушка. Радостно скрипя, она повернулась к лесу задом, ко мне передом. Из избушки вышла моя старушка, и я рассказал ей без утайки про все свои удачи и огорчения и похвалился коробочкой с везучими перьями. В ответ же услышал почти есенинское:

— Старый — смешной дуралей! Чем наш Керженец хуже Ветлуги! Поливал бы лучше грядки, чем по чужой стороне шататься. Огурцы совсем засохли, а он по диким крутоярам лазит, золото промышляет!

Это правда, пропали наши огурцы. Зато многие мальчишки на Ветлуге теперь ловят рыбу на золотые блесны и мормышки. Все самые везучие блесны и грузила понаделали из Андрейкиного кома золота. Правда, порой они тускнеют и кажутся медными, но стоит потереть их о рукав или штанину, как они снова заблестят золотом.