В первый час Сергею хотелось говорить. Так бывало с ним всегда в минуты возбуждения.

В детстве, когда мать уходила на работу в ночную смену, Сережка оставался один. Он лежал в своей постели, свернувшись калачиком, и вглядывался в темноту. Темнота пугала. Привычные предметы меняли форму, становились таинственными, оживали. Висящая на стене тарелка с нарисованным посередине синим парусником казалась чьим-то бледным лицом. Комод превращался в тушу неведомого зверя. Старый чайник на столе и пестрый мамин фартук возле двери становились одной причудливой фигурой человека. И все это шевелилось, подмигивало, всматривалось в Сережку, перешептывалось: он ясно слышал шепот. Все к чему-то готовилось, что-то затевало. Сережка знал: если зажечь свет, вещи снова станут сами собой. Но для этого надо было вылезть из-под одеяла, пройти по скрипящему полу до двери и, встав на стул, повернуть выключатель! Это не так-то просто, когда кругом все тебя подстерегает. Чтобы заглушить страх, Сережка начинал громко говорить что придет в голову, читал стишки, выученные в детском саду, пересказывал слышанные сказки, даже иногда тихонько напевал несложные песенки вроде «Каравай, каравай, кого хочешь выбирай».

Позже, в школе, в дни экзаменов Сережка приходил задолго до начала, слонялся по школьному двору и приставал ко всем с нелепыми разговорами. Ребята, занятые последним торопливым и в сущности уже ненужным повторением, сердились на него. И никто не понимал, что Сережка волнуется не меньше других и разговорами усмиряет это волнение.

В военно-артиллерийском училище Сергей не раз получал наряды вне очереди и лишался драгоценного увольнения в город за излишнюю болтливость.

И в это утро, когда он с Ванюшей уходил на добычу оружия, ему страсть хотелось поговорить. Но спутник оказался очень уж молчаливым. Сергей даже немного сердился на него за это. И все-таки на ходу рассказывал ему о волжском городе, в котором родился и жил, об арбузах небывалой величины, о том, как хвалил его строгий командир училища за отличную стрельбу.

Ванюша слушал его, то сдвигая брови, то чуть приметно улыбаясь одними уголками сухих, обветренных губ. Но Сергей видел только его белую спину.

Оба порядком устали, но ни один из них не признался бы в этом другому. Они будто испытывали выносливость друг друга.

К вечеру они вышли на опушку. Впереди раскинулось поле, за ним — небольшой поселок десятка в два домов меж голых высоких тополей и приземистых яблонь. Было еще светло, и снег в поле ослепительно сиял. Только от села к лесу, чуть извиваясь, тянулась голубовато-серая лента дороги.

Метрах в двухстах виднелся между лесом и селом небольшой мосток через заметенную снегом речушку.

— А ну давай к дороге, — предложил Сергей. — Может, кого встретим из жителей — порасспросим. А нет — отсидимся до темноты и тогда — в село.

Ванюшка кивнул в знак согласия, и, с трудом передвигая уставшие за день ноги, они осторожно, от дерева к дереву, двинулись к дороге. Не доходя до нее нескольких метров, Сергей остановился. Меж деревьев темнел накатанный санями путь. Мосток был справа, метрах в ста.

— Здесь остановимся, — скомандовал Сергей. — Хорошее место. Нас с дороги не видать, а они у нас как на ладони.

Дорога была пустынна. Кругом стояла тишина. Но Ванюша понял, что «они» — это враги, которые могут вдруг появиться на дороге.

Страшновато было с непривычки лежать на снегу, прячась за ельником, и ждать встречи с врагом. И жаждешь этой встречи, и страшишься ее.

— Гудят ноги? — спросил Сергей.

Ванюша повернулся к нему. Сергей, сняв сапог, перематывал портянку.

— Гудят, — признался Ванюша.

— А ты переобуйся. Очень помогает. Я, когда в училище учился, в походах на каждом привале переобувался. Никогда ноги не потрешь! У меня дружок так ноги потер — в госпиталь положили. Во волдыри, с кулак!

Ванюша послушно начал переобуваться. Но только снял валенок, как на дороге послышался легкий скрип.

— Ложись, — шепотом скомандовал Сергей и, быстрым привычным движением натянув сапог, лег плашмя на снег.

Ванюша судорожно вытянулся, так и не успев надеть валенок и поджав его под себя. Маскхалаты слились со снегом и сделали их невидимыми.

Скрип становился сильнее, ближе. Раздавался он со стороны леса. Из-за поворота появился старик в рваном армяке, подпоясанном веревкой, в стоптанных валенках. Он тащил за собой большие сани, груженные березовыми чурками. Сани скрипели, старик натужно кряхтел. Видно, сани были нелегкими. Прямо против партизан он остановился. Снял огромную рукавицу и отер ладонью лицо. Постояв с минуту, он снова натянул грудью веревку и, крякнув, потащил сани. За спиной у него сверкнуло лезвие топора.

Сергей и Ванюша переглянулись. Потом Сергей снял маскхалат и решительно шагнул на дорогу, знаком приказав товарищу лежать тихо.

— Эй, дедушка, здравствуй!

Старик вздрогнул и быстро обернулся. В глазах его мелькнул испуг. Сергей подошел.

— Здравствуй, дедушка, — громко повторил он. — Или глуховат?

— Глуховат, глуховат, — забормотал старик и затряс головой. — Плохо ухи слышат… Глуховат.

Старик прицепился к этому слову и бормотал его на все лады, вздыхая и причмокивая. Маленькие бесцветные глазки его слезились.

— Далеко ль до Ивацевичей? — громко спросил Сергей.

— Чево?

— До Ивацевичей далеко ли?

— Не-ет… Пропуск есть? — вдруг спросил старик.

— Какой?

— А по дорогам шататься.

— Ну, скажем, есть.

— Тады скоресенько дойдешь. Через село, на шаше и верстов тридцать! А может, солдаты подвезут, если какое дело имеешь. — Часто мигая, старик внимательно смотрел на Сергея.

— Понятно… А если нет пропуска?

— Чего?

— Если нет, говорю, пропуска.

Старик помолчал. Потом спросил:

— А ты кто будешь?

— Человек.

— Ге… Вижу, что не козел. Откудова будешь?

— Ну, скажем, из лесу.

Старик покачал головой.

— В лесу зверь живет, — сказал он как-то неопределенно.

Невдалеке тихо хлопнулся о землю ком снега, видимо с ветки. Старик повернул голову на звук. Сергей усмехнулся.

— А ведь ты, дед, слышишь…

— Чего?

— Семеро на одном колесе проехали.

— А-а, бывает, бывает. Так вот, лесом иди, — неожиданно сказал старик и махнул рукой, показывая направление. — Верстов двадцать. Там тебе и Ивацевичи. Только снегу, слышь, в сем годе навалило.

Видал. Старик сощурился.

— А в село не ходи. Без пропуску-то.

— Аль немцы стоят?

— Не немцы, но вроде… Охрана… По-своему, слышь, лопочут и по-нашему понимают, только говор чудной.

— Ясно. А чего ж они сторожат?

— Шаше и село сторожат, чтобы не украли, — старик шмыгнул носом.

— Шоссе? А где же они сторожат?

— Ой, не вяжись ты ко мне. С тобой пропадешь. Всыпят березовой каши. — Старик прищурился, вздохнул. — То есть военная тайна. И на шаше стоят у села, и сюда на ночь приходят. Днем-то им, слышь, всю местность видать… Поле. А на ночь сюда идут дорогу сторожить. Аккурат к мостику. Ну да я про то не ведаю. Мое дело дров нарубить, печь истопить. А до военных тайн я не касаемый… Прощевай пока.

— До свиданья, дед. Спасибо.

— Не за что.

— А про меня не говори.

— Глуховат я. — Старик улыбнулся беззубым ртом. — Да и слеповат. Окромя дороги, ничего не вижу.

Старик тронул сани, но снова остановился и обернулся.

— А своему дружку скажи, чтобы не высовывался без толку, коли в снег зарылся. Я, брат, тоже воевал в одна тысяча девятьсот пятом годе. — И крякнув, сдвигая сани с места, старик медленно поплелся к селу.

Сергей постоял, поглядел ему вслед. Старик не обернулся. Видно, ничем не хотел выдать нежданной встречи.

Сергей сошел с дороги и выругал Ванюшу.

— И чего ты, в самом деле, выперся. Немец тоже приметил бы.

Ванюша покраснел.

— Он же не немец.

— Все равно. Приказано лежать тихо — лежи. Ясно?

Ванюша кивнул.

— А старик хороший. Хороший старик… — Сергей помолчал немного. — Вот что, давай-ка от дороги отойдем. Береженого бог бережет.