— О, нет. Вы отлично выглядите! А вот я… Устаю от этих слепых, сквозных, касательных, рваных ран, от раздробленных костей, от вечного запаха крови!

— Война скоро кончится, — сказал Вайнер. — Неужели вы не довольны, Отто? Я забрал вас к себе, как старого университетского товарища. Забрал из батальона, который должен был идти в прорыв. По-моему, в госпитале лучше быть в качестве санитара, чем в качестве пациента.

— Так точно, господин Вайнер.

— В домашней обстановке можете звать меня просто Эрих. Мы же старые друзья, однокашники. Извините, Отто, но я больше не располагаю временем. До свиданья.

Вайнер медленно поднялся с кресла и протянул солдату белую, холеную руку с аккуратными овальными ногтями.

Солдат вышел за колючую ограду и побрел по заснеженной улице к госпиталю. По дороге он с горечью подумал о том, что его «однокашник» даже не предложил ему сесть.

Через две недели Эрих Вайнер посетил госпиталь. Его сопровождали комендант Штумм и двое автоматчиков. Предупрежденный начальник госпиталя встретил их у дверей и провел к свой кабинет.

Вайнер и Штумм уселись в кресла. Автоматчики остались в коридоре.

— Пригласите сюда доктора Краммера. Меня интересует один его пациент.

— Слушаюсь, — сказал начальник госпиталя, неловко пошатнулся, стараясь повернуться по-военному, и выбежал из кабинета.

Через несколько минут он возвратился с Краммером.

— Садитесь, доктор Краммер, — любезно пригласил Вайнер.

Краммер сел.

— Извините, что мы побеспокоили вас, но нас очень интересует Крашке.

— Кто?

— Крашке, раненый, которого вы оперировали две недели назад.

— Две недели? — переспросил Краммер. Одутловатое лицо его вдруг покраснело, рыжие брови поползли вверх. Он засмеялся хрипло и прерывисто, будто залаял. — Две недели… А что, он умер?

— Как будто нет…

— Так что же вы, черт побери, от меня хотите?

Начальник госпиталя побледнел.

Вайнер усмехнулся.

— Мы хотим знать, каково его состояние. Может ли он разговаривать?

Краммер развел руками.

— Понятия не имею. А что у него за ранение?

— Вы извлекли восемь осколков из девяти, — четко сказал Вайнер. — Осколки были свинцовые, неизвестного происхождения.

Краммер сдвинул брови и, вспомнив, улыбнулся:

— О, славный малый! Из него чуть было не сделали решето! Я штопал его часа четыре.

Штумм засмеялся. У начальника госпиталя от ужаса подкосились ноги. Он прислонился к дверному косяку. Смех Штумма был подобен раскатам грома. Грузное тело его сотрясалось. Глаза налились кровью. Между раскатами вырывались слова:

— Решето… штопал…

Вайнер поморщился, будто перед ним припадочный, и терпеливо ждал. Наконец Штумм отсмеялся и хлопнул Краммера по спине так, что у того лязгнули зубы.

— Решето!.. А?.. Приходите ко мне на коньяк…

— Я не пью, — сердито сказал Краммер. — После коньяка трясутся руки. Когда вас положат ко мне на стол, я могу ткнуть скальпель не в то место.

Это была неслыханная дерзость. Штумм вдруг притих и оторопело посмотрел на Краммера. Эта тщедушная, но отчаянная медицинская козявка невольно внушала ему почтение.

Начальник госпиталя, придерживая рукой скачущее сердце, сказал, чуть заикаясь:

— Доктор Краммер… только оперирует… К сожалению, много работы… После операции раненые поступают к лечащим врачам. Крашке я осматривал. Состояние хорошее…

— Я хочу его видеть, — резко сказал Вайнер.

— Пожалуйста. Пройдемте.

— Останьтесь здесь, Штумм, — приказал Вайнер.

— Слушаюсь.

Вайнер вышел из кабинета в сопровождении начальника госпиталя.

В коридоре госпиталя стоял удушливый запах крови. Вайнер прикрыл нос надушенным платком. Несмотря на то, что фронт далеко, госпиталь был переполнен. Человеческие страдания, собранные здесь вместе, не вызывали у Вайнера сочувствия. Они только раздражали его. Ему хотелось поскорее уйти отсюда на морозный воздух. Поэтому разговор с Крашке был коротким.

— Как вы себя чувствуете?

— Ничего.

— Врачи говорят, что вы поправитесь, только не будете видеть одним глазом.

Молчание.

— Из какого оружия в вас стреляли?

— Из ручной пушки.

— Таких нету.

— Спросите у Зельца.

— Зельц умер две недели назад.

Молчание.

— Вы помните человека, который стрелял в вас?

— Да.

— И узнали бы его, если бы встретили?

— Еще бы!

— Хорошо. Когда вы поправитесь — вас приведут ко мне!

— А отпуск?

— Вы получите отпуск и деньги в придачу. Об этом позабочусь я.

Коля еще несколько раз возил молоко в Ивацевичи. Теперь это было проще. Козич выдал ему пропуск, боясь разорвать тоненькую, как лесная паутинка, ниточку, которая связывала его с неуловимым миром партизан. Кроме того, Козич забирал у Коли молоко и перепродавал немцам. Немцы покупали у него охотно. В Ивацевичи доходили слухи о случаях отравления оккупантов мышьяком, цианистым калием и еще какими-то ядами, поэтому немцы не без страха меняли на базаре сигареты и разную мелочь на продукты. Покупать у Козича было спокойнее, хотя прижимистый старик и драл втридорога да при этом еще долго объяснял, как трудно ему возить молоко из своей усадьбы чуть не за двадцать верст!

Коля старался попасть к Козичу в такой час, когда того не было дома. Но непременно дожидался возвращения его к обеду. Передавая ему привет от Тарасихи, он подробно рассказывал деревенские «новости», которые придумывал в течение долгого пути. Но о чем бы ни рассказывал Коля, Козич непременно сводил разговор к партизанам. И какие это удивительные люди, и как им худо приходится в зимних лесных снегах, и поесть-то им, бедненьким, верно, нечего! Как только Козич начинал жалеть партизан, Коля настораживался, лицо его оставалось простодушным, а внутри все напрягалось, каждый нерв, каждый мускул, будто перед прыжком через широкую канаву.

— Кто ж их, бедненьких, кормит-то? — спрашивал Козич.

— Люди, верно.

— Люди… — Козич вздыхал. — Я ведь тоже, чай, человек. Я б им удружил. И сало у меня есть, и мука, и пшена пару мешков найдется на кашу.

Козич вопросительно смотрел на Колю. Но Коля понимал, что это — ловушка, что верить Козичу нельзя, и говорил, глядя широко открытыми глазами прямо в лицо Козичу:

— Ой, Тарас Иванович, вы ж теперь в начальствах. Найдите их. Может, и верно люди голодуют в лесу-то.

— Найду, найду, — ласково пел Козич. — Ежели кто, конечно, поможет найти.

Когда Коля уходил, Козич крался за ним; не зайдет ли мальчишка в какой-нибудь дом?

А пока он выслеживал Колю, Варвара, торопливо накинув на голову платок, шла к дому тети Кати «за солью» или «за спичками». А за пазухой у нее лежал маленький сверток, обернутый в черную непромокаемую клеенку. Сверток, за который Козич дал бы очень дорого.

Коля знал, что за ним следит Козич, и шел не оборачиваясь. Весело поскрипывали за спиной санки. Похрустывал подмерзший снег. Светло было на душе. Хорошо провести врага, посмеяться над ним!

Обратный путь казался коротким. Знакомая тропа вилась меж голубых сугробов.

Коля шел и думал. Он любил так вот идти и идти, ничего не замечая кругом, и думать. О чем? Мысли бегут, сменяют одна другую. Легкие и хрупкие, как пар от дыхания, что серебряным инеем оседает на овчинном воротнике. В этих мыслях и далекий лесной лагерь, о котором столько слышал рассказов, и Сергей-богатырь, отбирающий автоматы у солдат, и рвущиеся на минах вражеские автомашины, и Еленка… Мысли о партизанах вызывают чувство гордости. А когда подумаешь о Еленке, тепло становится на душе. Тепло и тревожно. Почему?

Коля видит перед собой ее большие удивленные глаза, вздернутый нос. Чувствует в пальцах ее горячую ладошку…

Если бы мальчишки узнали, что он думает о Еленке, засмеяли бы. А вот Володька не стал бы смеяться. Где он сейчас? С осени пуст их дом в Серадове. Заколочены ставни и двери старыми досками. Может, он давно уже в каком-нибудь отряде?