Отец отошел от окна.

— Вроде верно, к нам. — Он наступил на картофелину, поскользнулся. — А, черт! Убирайте быстро, и за стол. Как ничего не случилось…

Ольга Андреевна и Коля бросились подбирать картошку. Отец огляделся. Подошел к образам, висящим в углу. Встал на лавочку. Чиркнул спичку. Давно не зажигавшаяся лампадка зачадила. Отец поправил пальцами фитиль, отер рукавом пыль с ликов святых.

Мать подбирала картофелины, и руки ее дрожали. Отец соскочил с лавки, подхватил горячий чугунок и, быстро поставив его на стол, сел.

— Ешьте!

Усевшись на лавку, Коля взял картофелину и начал чистить. Картофелина была горячая, обжигала пальцы, но Коля не замечал этого. Он вспомнил про оружие и патроны, зарытые за сараем, и почувствовал, как вдруг похолодели руки и ноги, а сердце забилось часто-часто.

В сенях послышались тяжелые шаги. В дверь постучали, и она тотчас отворилась. На пороге стоял Козич, за спиной его двое немцев с автоматами.

Козич оглядел избу водянистыми добрыми глазами. Увидел горящую лампадку под образами. Снял шапку, обнажив розовую лысину, окруженную реденькими пепельными волосами, и набожно перекрестился. При этом реденькая седая бородка его задрожала по-козлиному.

— Доброго ранку! — ласково сказал он. — Принимай гостей, Василь Демьянович.

У отца дрогнули губы. Он встал.

— Милости просим. Сидайте к столу. Не побрезгуйте хлебом-солью. Мать, тащи сало и горилку.

Ольга Андреевна встала из-за стола и направилась к сеням.

Один из солдат, длинный и узкоплечий, встал в дверях, расставив ноги, и загородил ей проход. Ольга Андреевна остановилась.

— Козич сказал второму немцу с белыми лычками на погонах, — видимо, начальнику:

Она идет за водкой, пан офицер. Самогон. Шнапс. Сало.

— О-о… Са-мо-гон, — осклабился немец с лычками. — Самогон гут. Хо-ро-шо…

Он махнул солдату в дверях. Тот посторонился, и Ольга Андреевна вышла в сени.

Немец с лычками прогрохотал по полу коваными сапогами. Сел за стол. Снял каску, положил рядом с собой на лавку, зажал между коленями автомат. В избу вошли еще один солдат и двое полицейских.

Немец с лычками ткнул пальцем в грудь Василия Демьяновича.

— Большевик?

Отец замотал головой:

— Что вы, пан офицер! Вот истинный крест. — Он перекрестился на образа.

— Бога не забываешь — это хорошо, — ласково пропел Козич.

— А где есть большевик? — спросил немец.

Василий Демьянович пожал плечами.

— У нас, пан офицер, в селе большевиков нет. Вот хоть у него спросите. — Он кивнул на Козича.

Козич посмотрел на Василия Демьяновича, ласково щуря подслеповатые глаза, и затряс головой:

— Наше село — честное, пан офицер. У нас большевиков нет. А пану Гайшику то доподлинно известно. Он тут был нашим председателем местной власти. Сельский Совет.

— Со-вьет? — грозно переспросил немец.

Василий Демьянович побледнел. Коля видел, как дрогнул кадык на его горле, будто отец поперхнулся.

— Вы же сами, пан Козич, меня выбирали. Я не напрашивался, — сказал он хрипло.

Козич отвел глаза, шевельнул бровями, лицо его расплылось в улыбке.

— То так, пан офицер. Уж лучше выбрать своего брата — мужика, чем, не приведи бог, большевика, антихриста какого-нибудь себе на шею посадить.

Из сеней вернулась мать с бутылью самогона и куском сала, завернутым в белую тряпицу.

Солдаты и полицейские оживились. Отец поставил на стол стаканы. Разлил самогон. Мать нарезала сало.

— Милости прошу.

Немец с лычками встал.

— Хайль Гитлер!

— Хайль Гитлер! — повторили остальные.

— А тебе бы, Василек, громче всех кричать, — шепнул Козич прямо в ухо Василию Демьяновичу и тоненько хихикнул.

Тарас Иванович Козич был односельчанином Гайшиков. Коля отлично знал его. Целыми днями возился Козич в своем саду. Таких яблок, как у него, не было ни у кого в селе. Мальчишки, проходя мимо, жадно поглядывали на них, но добраться до яблок было не просто. Над крепким забором тянулись три ряда ржавой колючей проволоки, а по саду бегали две лохматые, страшные собаки. Козич специально бил их, чтобы они были злее… Но сам Козич был незлым человеком. Осенью, когда поспевали яблоки, он охотно пускал мальчишек в свой сад. Ешьте на здоровье! Мальчишки за это помогали ему снимать яблоки с отягощенных ветвей, оборачивать их в тонкую бумагу и укладывать в большие корзины, сплетенные из ивовой лозы. Потом Козич отвозил эти корзины на станцию в Ивацевичи, а оттуда в Варшаву.

Все это он называл «коммерческим предприятием». Из Варшавы он возвращался веселый, заходил в избы, рассказывал о жизни в большом городе, охотно угощал мужиков тонкими, пахучими «городскими» сигаретами.

Жену Козича, Елену, толстую добродушную бабу, все в селе называли по мужу, Тарасихой. Женщины недолюбливали ее — она торговала из-под полы самогоном.

Ходили слухи, что Козич в тридцать девятом году потерял в варшавском банке круглый капиталец. Но слухам этим мало кто верил. А сам Козич, когда у него спрашивали, только смеялся. Откуда у него, у крестьянина, может быть капитал? И в списках сельсовета он числился как середняк. Когда организовался колхоз, Козич охотно вступил в него. Ухаживал за молодым яблоневым садом. Осенью свои яблоки свез в Минск. Вернулся все такой же веселый и так же ходил из избы в избу, угощал мужиков сигаретами и рассказывал о Минске.

Тарасиха по-прежнему торговала самогоном. Несколько раз милиция разбивала самогонный аппарат. Козич платил штраф. А через месяц Тарасиха снова отпускала самогон за наличные и в кредит.

Коля с ненавистью глядел на ласково-лисье лицо Козича, мысленно обзывал его «шкурой» и «гитлеровским подлипалой».

Солдаты и полицейские допили самогон.

У немца с нашивками покраснели и заблестели глаза. Он махнул рукой.

— Будем… обыскать…

Полицейские начали шарить по избе. Один залез на печь, и оттуда полетели старые овчинные тулупы, тряпки, пестрое одеяло, подушки.

Другой сбрасывал с полки книги, рвал их и раскидывал по комнате.

Один из солдат залез в погреб в сенях. Вытащил оттуда горшок сметаны. Сметану тут же съели.

На дворе послышался визг свиньи. Нина кормила ее в сарае и не видела непрошеных гостей.

Мать хотела выбежать из избы, но длинный солдат схватил ее за плечо и оттолкнул. Она ударилась головой об угол печи, прижала руки к ушибленному месту и заплакала.

Отец стоял на середине хаты и бессильно сжимал кулаки.

Не помня себя, Коля бросился к солдату, заколотил кулаками по его груди.

— Не трогай маму!..

Солдат на секунду опешил, потом схватил Колю за шиворот и оторвал от пола. Мальчик беспомощно заболтал ногами в воздухе. Немцы и полицейские засмеялись. Солдат вынес барахтающегося Колю в сени и вышвырнул за дверь.

Коля шлепнулся на землю, расцарапав локоть. Но боли не почувствовал.

Один солдат выводил на улицу свинью, таща ее за веревку, привязанную к передней ноге. Свинья визжала и упиралась. Другой ударил ее сапогом по заду. Свинья взвизгнула и, обезумев, помчалась по дороге. Веревка натянулась. Солдат, державший ее, упал в канаву.

Свинья, прихрамывая, потрусила в поле. Солдат выругался, вскочил и схватился за автомат. Сухо простучала короткая очередь. Свинья рухнула на бок, дернула ногами и замерла.

Нина, прижавшись к яблоне, заплакала.

Тот солдат, что ударил свинью, и двое полицейских, обшарив сарай, пошли на огород.

На Колю никто не обращал внимания. Он шмыгнул к сараю и обошел его с другой стороны. Вот сейчас они найдут тайник с оружием.

Солдат и полицейские остановились на огороде возле самого тайника. Солдат поддел носком сапога сухую ботву, прикрывавшую тайник.

Коля спрятался за сараем и замер. Сейчас расстреляют и отца, и мать, и сестру, и его самого.

Коля отчетливо представлял себе, как полицейские и солдат расшвыривают землю и хворост, как они достают оружие.