— Что? — переспросил он, стуча рукой по своему слуховому аппарату.

— Что-нибудь случилось? — повторила она.

— Да, — тихо сказал он, оглядывая ее снизу доверху. — Мистер Хаммуд будет очень недоволен, когда вернется.

— Почему? Я не сделала ничего плохого. Я только выполняла свою работу.

В ответ на эти оправдания профессор Саркис взорвался.

— Ложь! — крикнул он и ударил кулаком по столу. — Вы лжете!

Она ждала, что он спросит про проверку компьютерных файлов, но он по-прежнему молча и зло смотрел на нее.

— Что же я сделала? — спросила она снова, на этот раз почти рыдая.

Армянин поднял вверх палец, а потом «навел» на нее, словно пистолет.

— Вы стали слишком умной. Суетесь не в свои дела.

— Я никуда не суюсь. Я делаю все, что вы говорите.

— Да-да, уважаемая, именно суетесь. Я предупреждал вас — не лезьте в дела мистера Хаммуда. Никогда! И все же вы это делаете. Как же вам теперь доверять?

— Простите меня, — тихо проговорила она. — Это больше не повторится.

— Что? — переспросил он, приложив ладонь к плохо слышащему уху.

— Это больше не повторится, — сказала она еще раз. — Простите меня.

Саркис фыркнул.

— А зачем вы разговаривали с этим иностранцем, а? Вот что я хочу знать.

Лина снова ощутила комок в горле, у нее словно тисками перехватило дыхание.

— С каким иностранцем? — только и смогла она выдавить из себя.

— О Эчмиадзин! — прорычал Саркис, употребляя название священного города армян как проклятие, и еще раз стукнул по столу. — Вы знаете, о ком я говорю. О человеке на вечеринке у Дарвишей. О человеке, с которым вы уехали домой. Об этом Хофмане. Нечего меня дурачить, уважаемая! — Он сплюнул в корзину для бумаг.

Лина полностью утратила контроль над собой. У нее было ощущение, словно с нее сорвали одежду. Страшно было не то, что она совершила ошибку, а то, что они так внимательно за ней следили.

— Уверяю вас, — проговорила она, и слеза скатилась у нее по щеке. — Я с ним раньше никогда не встречалась.

— Тутум калог! — прогремел он, употребив армянское выражение, которое означает «дынная голова». Он снова стукнул по столу, так что горы бумаг вздрогнули. — Вы лжете!

— Я раньше его ни разу не встречала, — повторила она. — На этой вечеринке — в первый раз.

— Ложь! — Казалось, он плевался словами, с яростью сверля ее горящим взглядом. — Тот же Хофман приходил к вам в офис, назвавшись Уайтом. У нас есть снимок. Так что нечего меня обманывать. Что вы ему рассказали? Все наши секреты, а?

От этого последнего крика Лина совершенно обессилела. Она закрыла лицо руками и зарыдала. Ее охватило чувство полной беззащитности и слабости, ощущение почти физического насилия над собой. Она поддалась обаянию Хофмана, уступила его любопытству, а теперь вот осталась один на один с разъяренным Саркисом.

— Эшек! — сказал Саркис примирительно; по-армянски это означало «осел». Он взял бутылочку аспирина, вытряхнул полдюжины таблеток в ладонь и отправил их в рот. — Сядьте нормально! Отвечайте! Вам ведь кое-что известно, верно? — Он протянул ей салфетку, что для него было актом неслыханной щедрости. Она высморкалась.

— Я очень виновата, профессор Саркис, — сказала она, все еще содрогаясь от плача. — Но я говорю правду. Я не знала, что Хофман — это Уайт. И до вечеринки я с ним ни разу не встречалась. Я ничего не рассказывала ему о нашей компании. Он хотел познакомиться со мной, и я позволила ему отвезти меня домой, но это все.

— Акпар! — сказал он, что по-армянски значит «брат», но и это слово у Саркиса было ругательством. Он снова наставил на Лину палец. — И вы опять собираетесь встречаться с этим парнем? Только не врать мне больше!

— Нет, сэр. Никогда. Он высадил меня у дома, и я сказала, что не могу с ним встречаться. Честное слово. Я обещаю вам.

При упоминании о «честном слове» Саркис сверкнул глазами.

— Он вам дал что-нибудь? Номер телефона? Визитную карточку? Что-нибудь такое.

Лина взглянула на него, снова ощутив ужас. Но дрожь у нее уже прошла.

— Нет, — солгала она, — ничего. — Сейчас ее голос был гораздо тверже, чем тогда, когда она говорила правду. Ее сумочка висела сбоку.

— Ничего? — Саркис внимательно смотрел на нее, но по ее красным заплаканным глазам ничего понять было нельзя. Может, говорит правду, а может, и врет. Но на самом деле это и не важно. Саркис знал, что напугал ее, и этого было достаточно. Он противно, почти не разжимая губ, улыбнулся Лине. — Ну, и что же нам с вами делать, раз вы гуляете с иностранцами? Можете ли вы оставаться доверенным сотрудником, как по-вашему?

Лина кивнула, но не ответила. В эту минуту она и сама не знала, чего она больше боится — того, что они с ней сделают в «Койот», или того, что может случиться, если она попробует уйти.

Саркис дал ей еще одну салфетку и жестом приказал встать.

— Пока все. Плакать больше нечего, о’кей? Может, вы хотите отпроситься на оставшиеся полдня? Выкиньте из головы все глупости. И ничего не говорите другим доверенным сотрудникам. Пожалуйста, ни с кем не разговаривайте. Я поговорю с мистером Хаммудом, когда он вернется в Лондон, и скажу ему, что вы раскаиваетесь в своей ошибке. Посмотрим, что будет. О’кей?

— Да, — промямлила она. — Благодарю вас.

— О’кей. И чтобы никуда не соваться! — Он проводил ее до двери. Возвращаясь в свой кабинет за вещами, Лина слышала, как Саркис орал на свою секретаршу.

В понедельник утром Сэм Хофман первым делом позвонил своему знакомому Асаду Баракату — палестинскому банкиру. Это слово, впрочем, неточно обозначало его профессию. Руководимая им организация превратилась в некую частную финансовую систему, охватившую весь Ближний Восток, и знал он намного больше, чем обычные банкиры. Отец Хофмана познакомился с ним несколько лет назад, и Сэм подозревал, что Баракат, как и многие лондонские арабы-«старожилы», когда-то числился в ЦРУ в ведомостях на зарплату. Для Сэма Хофмана он был самым ценным источником информации, а значит, и самым дорогим.

Хофман понимал, что идти к Баракату с расспросами можно лишь преподнеся ему что-нибудь взамен. Таков был обычай, ритуал арабского гостеприимства — все равно что прийти с цветами или бутылкой скотча в гости на обед. С пустыми руками идти нельзя. Подумав немного о подходящем презенте, Хофман вспомнил о записке, которую он составил и отослал на прошлой неделе одному своему клиенту в Техас. Тот продавал нефтеочистительный завод в Галвстоуне и попросил Хофмана дать оценку двум возможным покупателям. Более выгодное предложение он получил от одного пакистанского инвестора, однако Хофман навел кое-какие справки и установил, что этот пакистанец владел в Карачи банком, который десять лет назад обанкротился. Это дурной признак. Поэтому Хофман посоветовал техасцу принять более скромное предложение — от консорциума саудовских инвесторов под названием «Золотые пески». Хофман перечитал свою записку, написанную сухим, официальным языком; в ней четырежды повторялись слова «должное усердие». Дело было ясное: пакистанец оказался аутсайдером, и техасец был бы дураком, если бы согласился на его предложение. Итак, приманка готова. Сняв трубку, Хофман набрал номер Бараката.

— Приветствую вас, устааз Асад, — сказал он, обращаясь к банкиру так, как студент может обратиться к профессору. — Чем вы сегодня заняты?

— Смотрю телевизор, — ответил Баракат, — и разговариваю с Женевой.

— Ну, и что говорят в Женеве насчет доллара?

— Йа, хабиби, откуда мне знать? Там все очень нервничают. Ничего не хотят говорить.

— Вот почему они так богаты.

Баракат вежливо посмеялся — всего один раз: ха! Речь его была странной смесью сладких арабских любезностей и лаконичных выражений европейского банкира. Такое сочетание производило приятное впечатление — словно капля меда на теплой лепешке.

— Как ваш отец? — спросил Баракат, продолжая обмен любезностями. Торопить беседу с ним было бы ошибкой.