— Ты считаешь, у меня слишком большая грудь? — спросила она. Ее произношение выдавало происхождение откуда-то с севера — из Сандерленда или Хартлпула.

— Нет, — ответил Хофман. Он дал ей затянуться своей сигаретой.

— Мой агент говорит, что слишком. Говорит, у меня не пойдет карьера актрисы, если я не буду их фиксировать.

— Глупости.

— Иначе, говорит, я буду играть одних шлюх. И никаких серьезных ролей. Говорит, что женщины с маленькой грудью выглядят серьезнее. Как ты думаешь, это правда?

— Нет. Это ерунда.

— С ними даже трудно танцевать. — Она развернула плечи и тряхнула торсом. — Видишь?

— Да брось ты, — сказал Хофман и посмотрел на часы. Если Лины и сейчас нет дома, то надо беспокоиться всерьез. — Мне нужно позвонить по телефону.

Она приникла к нему и прикрыла глаза.

— Ты хочешь потом пойти со мной?

— Думаю, что нет.

— Почему? — Она казалась обиженной. — Хочешь, чтобы я пошла с тобой?

— Послушай, мне правда нужно позвонить. Я вернусь через минуту.

Антония надула губы, повернулась на каблуках и пошла обратно на площадку, в скопление тел.

Хофман нашел наконец телефон и позвонил Лине. На этот раз она ответила. Было пятнадцать минут первого.

— Это Сэм, — прокричал он в трубку. — Извините, что разбудил вас.

— Что? — Она плохо слышала его из-за шума музыки.

— Я говорю, извините, что разбудил.

— Я не сплю! — крикнула она. Голос у нее был очень звонкий, и Хофман сначала решил, что это от страха.

— С вами все в порядке? Я о вас беспокоился.

— Да, конечно! Я на вершине пальмы.

— На вершине чего?

— Пальмы. Это иракская поговорка. Фаук аль накхал. Это значит — я невероятно счастлива. Вы где? Там какой-то страшный шум.

— В клубе на южном берегу. Я пытался дозвониться раньше, но вас не было. Вы получили мое сообщение?

— Да. Я вам перезвонила. Хотела удостовериться, что вы уже знаете.

Хофман ничего не понял.

— Где вы были вечером? Я очень беспокоился.

— Конечно, праздновала. С Рандой.

— Что праздновали?

— О Господи! Вы не слышали новость?

— Какую новость? Вы о чем?

— Он умер!

— Я вас плохо слышу.

— Правитель! Он умер! Три часа назад объявили по багдадскому радио!

— Правитель умер? Господи! Понятно, что вы на вершине пальмы. Это невероятно! — Он старался перекричать музыку.

— Да! Здорово, правда? — От счастья и облегчения ее голос звенел. — Самая хорошая новость, которую только можно представить, правда?

— Просто сказка, — прокричал Хофман. Звуки ударных инструментов накатывались на него волнами, от которых вибрировали стены и трясся дощатый пол. Он поискал глазами Антонию и наконец увидел ее на другом конце зала: раскачиваясь в такт музыке, она тесно прижалась своей нижней частью к одному из вышибал. Он вздохнул с облегчением. Отвозить ее домой было не обязательно. — Послушайте, — закричал он. — Нам надо это отметить!

— Что?

— Отметить. Нам с вами.

— Когда?

— Прямо сейчас. Можно, я приеду к вам?

— Конечно, приезжайте. Теперь уже не страшно, если нас увидят вместе. Здесь у меня Ранда. Мы обзваниваем всех знакомых иракцев. Я даже позвонила Набилю Джаваду, поэту, и пригласила его в гости. Мы прямо не можем остановиться! Мы, наверно, теперь месяц будем праздновать!

— Великолепно! Я скоро буду. — Хофман старался перекричать музыку. — Я тоже на вершине пальмы!

— Наконец-то кончилось, Сэм, — сказала она голосом, искрящимся, как бокал шампанского. — Кончилось.

Итак, его не стало. Эту новость сообщили в начале одиннадцатого по багдадскому времени. Радио молчало минут пятнадцать, потом мулла стал читать Коран. Потом опять настала короткая пауза, после чего наконец зазвучала траурная музыка и объявили, что Правитель умер. Не сообщили ни причину смерти, ни вообще каких-либо подробностей. Но то, что он действительно умер, все осознали, кажется, в один момент. На улицах Мосула и Басры, в курдских городах Ирбиль и Сулеймания, в священных городах шиитов Карбале и Наджафе и даже в центре Багдада началась ружейная стрельба; заслышав ее, люди выскакивали на улицу, и здесь им сообщали эту новость. Казалось, двери истории распахнулись настежь, и уже никто не верил, что они могут снова захлопнуться.

В ту ночь над Тигром стояла полная луна, освещая город, как бумажный фонарь во время летнего праздника. Мосты через реку, которые так часто бомбили и восстанавливали за долгие годы войны, в этом полусвете казались призрачными скелетами. Большая мечеть Мусы Аль-Кадхима сверкала минаретами, крытыми золотым листом, как сундук с сокровищами. Даже уродливые статуи Правителя, воздвигнутые за эти годы, чтобы возвеличить победы и скрыть поражения, как-то облагородились, стали просто памятниками эпохи, которая уходила в историю, унося все свои пороки.

В бетонных коробках государственных учреждений еще горел свет, но все люди высыпали на улицы, и здания опустели. Через час после опубликования первого бюллетеня пошел слух, что Правителя убил, застрелил неизвестный стрелок, сумевший пробраться в его охраняемые личные покои, куда обычно имели доступ только члены его семьи и сама охрана. На разных углах говорили по-разному: убийца был то мусульманином-фанатиком, то сводным братом Правителя, то охранником-черкесом, то израильским агентом, то агентом Иордании.

Вначале многие иракцы рыдали, даже те, кто при жизни Правителя ненавидели и боялись его. Им казалось, что внезапно рухнул столб, поддерживавший шатер небес. У них закружилась голова; было непонятно, как жить вне того иллюзорного мира, который сотворил Правитель. Для них он был всеми четырьмя сторонами света. Целое поколение людей каждое утро видело его лицо на первой странице газеты. Каждый вечер по телевидению шло нескончаемое кино, запечатлевавшее каждое его движение, каждое шепотом сказанное им слово. Его портреты благоговейно развешивали на стенах домов, магазинов, школ и учреждений по всей стране. Правитель был вездесущ и неотвратим, как солнце и луна. И вот его не стало.

Потом людей охватила ярость. Первой их жертвой стал огромный, в четыре этажа, портрет Правителя в военной форме на главной площади Багдада. Толпа собралась около полуночи, когда новость уже распространилась по городу и прошло оцепенение. Первый смельчак набрался храбрости кинуть в гигантский портрет камнем, но камень ударился в доску рядом с усами Правителя, не причинив никакого вреда. Толпа затихла: он жив! он неуязвим! Моментально вернулся страх, и толпа отпрянула назад. Тогда другой человек, видимо самый храбрый, воспрял духом и с криком запустил в портрет Правителя бутылкой с бензином. Бутылка ударилась в эполет на военной форме и взорвалась. Тогда через толпу полетела вторая бензиновая бомба и взорвалась на подбородке Правителя, потом еще и еще одна, и вот портрет уже горел в десяти местах. Вся площадь словно осветилась огромной свечой. «Хаджиз аль-кхауф инкисер» («Стена страха сломлена»), — говорили люди друг другу. Толпа вновь с криками ринулась вперед; так звери, выпущенные из клетки, в момент освобождения в ярости оскаливают зубы. Бурлящая волна накатила на портрет Правителя. Распевая единым хором, люди разломали деревянный каркас, поддерживавший массивную конструкцию, и набросились на ее опоры с топорами, лопатами и кирками, чтобы вырвать их с корнем. На площадь вдруг влетел большой грузовик, вихлявший из стороны в сторону, и, разогнавшись, врезался в гигантский плакат, как таран, потом еще раз и еще, и наконец портрет рухнул в центр площади, словно объятый пламенем погребального костра.

Это яростное осквернение образа Правителя только разожгло буйство толпы. Люди хлынули на соседнюю площадь, где стоял еще один массивный портрет Правителя, на сей раз в наряде арабского всадника. Из толпы снова полетели керосиновые бомбы, воспламенившие изображение Правителя. И опять этот грузовик протаранил горящий плакат и обрушил его на землю. К рассвету в городе, где портретов Правителя было больше, чем светофоров, не осталось стоять ни одного.