реальной действительности.

Правда, Анненков по-прежнему краснобайствует насчет того, что по своему

характеру реформа, дескать, соответствует «исконным условиям русского

народного быта», но в действительности, на примере своих же собственных

столкновений с крестьянами, он убеждается, что крестьянство мечтает о новой,

«полной воле», а потому и царские «Положения» означают не социальный «мир», а начало «войны, борьбы и столкновения» между помещиками и крестьянами.

Имея в виду предоставленное помещикам право полюбовно решать с крестьянами

вопросы о размежевании н выкупных платежах, Анненков писал в том же письме

13

к Дружинину из Чирькова от 12 июля 1861 года: «Добровольное соглашение так

же осуществимо, как царство любви на земле. Ничего не остается более, как

рабски следовать за буквой положения, что я и сделаю с облегчениями, какие

будут возможны, и тотчас же покину этот взволнованный, далеко не умиренный и

тайно озлобленный край».

В годы контрнаступления реакции, организованного царскими властями

вскоре же после объявления «воли», Анненков, хотя и с разного рода оговорками, оказался, вкупе с другими либералами, «в разношерстном стаде Каткова»

(Герцен).

В 1861 году он фактически и навсегда порывает с Герценом и Огаревым. В

1862 году на страницах катковского «Русского вестника» появляется

заключительная часть его памфлета «Февраль и март в Париже, 1848 г.». И

вступление к памфлету и само повествование об «умственной анархии», якобы

пережитой Францией в 1848 году, имеют целью предупредить русское общество

от повторения подобных «случайных» событий. В этом же году в «Современной

летописи», на страницах которой М. Катков с разрешения властей начинает

печатать клеветнические измышления о Герцене и Огареве, появляется статья

Анненкова «Письмо из Киева», проникнутая шовинистическими настроениями.

В 1863 году, в связи с выступлением Герцена и Огарева в поддер-жку

польского восстания, «трезвый» Анненков уже прямо и откровенно обвиняет

былых друзей в отсутствии политического чутья. «А что за год мы прожили?—

писал Герцен своей приятельнице М. К. Рейхель 28 августа 1864 года,— Даже

Павел Анненков и тот лягнул в письме».

В дальнейшем Анненков даже и теоретически пытался обосновать свой

отход вправо. По его мнению, крестьянская и судебная реформы шестидесятых

годов являются якобы столь крупными и радикальными социальными

переворотами «мирного» характера во всем строе русской жизни, что они в корне

исключают историческую потребность в революционной деятельности на русской

почве. Пореформенной России нужны, дескать, не Герцены, не Чернышевские и

даже не Базаровы, а «трезвые» деятели легальной и мирной будничной работы

вроде Калиновича из «Тысячи душ» Писемского или тургеневского Потугина из

«Дыма».

Сплошь и рядом эта реакционная концепция приводила Анненкова к

вопиющей неправде в критических оценках, к выпячиванию слабых и

замалчиванию сильных, наиболее ценных сторон того или иного произведения.

Например, в статье «Русская беллетристика и г-н Щедрин» (1863)

Анненков, хотя и неглубоко, но все же положительно оценивая сатиру Щедрина, вместе с тем недоумевал, почему писатель «снова возвращается к упраздненному

крепостному праву». По мнению Анненкова, крепостничество—«отошедший» в

прошлое порядок. По мнению же Щедрина, реформа 1861 года почистила лишь

фасад Российской империи, а крепостничество осталось в своих основах и

пропитывает собою всю пореформенную русскую жизнь. И последующее

развитие показало, насколько был прозорлив демократ Щедрин и как глубоко

заблуждался либерал-постепеновец Анненков, сторонник «дельного мыслящего

консерватизма» во всем, начиная с политики и кончая эстетикой.

14

Анненков превозносит как произведение «замечательное» и «очень

талантливое» реакционный пасквиль Писемского на «нигилистов» и

«герценистов» — его роман «Взбаламученное море», остроумно названный

Герценом «взболтанной помойной ямой». Анненкова вполне устраивает грубо

намалеванная в этом романе «картина всеобщей игры орудиями протеста при

неимении истинного его содержания», и критик-эстет упрекает Писемского лишь

за «художническую неслаженность» произведения.

С середины шестидесятых годов Анненков подолгу живет с семьей за

границей, а в дальнейшем обосновывается там на постоянное жительство, лишь

наезжая в Россию. С отъездом за границу обрывается и его активная критическая

деятельность.

Последние статьи Анненкова о произведениях текущей литературы, такие, как «Современная история в романе И. С. Тургенева «Дым» (1867) или «Война и

мир». Роман гр. Л. Н. Толстого. Исторические и эстетические вопросы» (1868), по-прежнему обнаруживают хороший художественный вкус и эстетическую

чуткость их автора. Но когда речь заходит о соотношении изображенного с

реальной жизнью России, о значении произведения в идейной жизни эпохи, у

Анненкова будто исчезают на это время тонкий вкус и природный ум, живая

мысль уступает место голой буржуазно-постепеновской тенденции.

Живя за границей, Анненков по-прежнему в курсе всех дел и событий

русской жизни. Участие в издании «Вестника Европы» и общение на этой почве с

Пыпиным и Стасюлевичем, дружба с Тургеневым, приятельские отношения с

Щедриным, Писемским, деятельная переписка с множеством русских

литераторов, а главное, работа над литературными воспоминаниями, о создании

которых Анненков стал думать, очевидно, сразу же после смерти Герцена (1870),

— все это тесно связывает его с литературной жизнью эпохи до конца дней.

В идейной эволюции Анненкова, от сочувствия в молодости Белинскому и

Герцену — через глухую вначале, а затем и откровенную неприязнь к молодому

«разночинскому» поколению революционеров-демократов — к полному

единодушию на позициях «мыслящего консерватизма» и священного принципа

частной собственности с «благонамеренными» буржуазными кругами, отразились

характерные черты, свойственные вообще русскому дворянскому либерализму.

Тип людей вроде Анненкова чрезвычайно далек от нас не только в социально-

историческом, не только в мировоззренческом, но и в нравственно-

психологическом смысле. Трудно себе представить ту «гибкость души», раздвоенность в поведении и двоегласие в суждениях, которые свойственны были

людям типа Анненкова. И что любопытно, ни Анненков, ни ему подобные, вроде

Кавелина, не страдали от этой двойственности.

Не менее характерно и соединение в типе либерала идеальничанья,

краснобайства с практической трезвостью. Анненкову, справедливо писал

Салтыков-Щедрин, досталось «в удел благодушие». А вместе с тем он был

довольно практичным человеком и обладал твердой рукой хозяина-помещика. И

это не было секретом для многих его современников. Например, симбирский

литератор В. Н. Назарьев, хорошо знавший жизнь Анненкова в Симбирске, в

родовом поместье Чирьково, когда речь зашла о литературном его портрете, 15

откровенно писал М. М. Стасюлевичу: С своей стороны, я не рискнул бы

написать такой очерк, так как при всем уважении к покойному, не вполне

понимал его, то есть его двойственности — как крупного землевладельца, не

всегда удобного для крестьян, и в то же время любознательного, умного и даже

гуманного человека».

Социально-психологическая двойственность сказалась в литературных

трудах Анненкова и в конечном счете предопределила их судьбу. Он обладал

тонким художественным вкусом и мастерски анализировал литературную форму.

К его советам и отдельным замечаниям по тому или иному конкретному поводу

внимательно прислушивались и Тургенев, и Толстой, и Щедрин. Но многое из его