высказываниях Белинского в письмах к нему в 1847—1848 годах. В этих письмах
Белинский действительно допускал возможность, что крепостное право будет
отменено «сверху». Анненков же выдал одно признание Белинским такой
исторической возможности за единственно желаемое им решение, за
принципиальную политическую линию критика в этом вопросе. Анненков
умолчал о том, что в тех же самых письмах к нему Белинский прямо говорит: если вопрос о крепостном праве не будет разрешен своевременно сверху, то
разрешится «сам собой», то есть «снизу», революционной борьбой крестьянства.
Анненков вообще дипломатично обходит объективный, исторически
конкретный смысл позиции и линии Белинского в целом, направленных на
революционную борьбу со всеми старыми порядками. Касаясь, например, в своих
воспоминаниях знаменитого письма Белинского к Гоголю, Анненков
ограничивается лишь изложением литературно-фактической стороны дела. Об
общественно-политических убеждениях Белинского, наиболее открыто и ясно
высказанных им в этом его «завещании», в воспоминаниях нет и намека.
21
Не понимая, а вернее, не принимая революционно-политических убеждений
Белинского, Анненков низвел его до роли проповедника надклассовой
альтруистической морали. По мнению Анненкова, очерк моральной проповеди
Белинского, «длившейся всю его жизнь, был бы и настоящей его биографией». В
таком понимании духовного облика Белинского Анненков был не одинок. О
социальном «идеализме» Белинского как главном движущем начале его
деятельности писали многие из его либеральных друзей, в том числе и И. С.
Тургенев в своих воспоминаниях. Прочитав их, Герцен писал сыну 21 мая 1869
года: «Скажи Тате <дочери>, чтоб она прочла в «Вестнике Европы» статью
Тургенева о Белинском — из рук вон слаба — дряблость его так и выразилась, когда взялся описывать сильную и энергическую натуру».
Правда, Тургенев, в отличие от Анненкова, понял в дальнейшем свою
неправоту. Когда А. Н. Пыпин оспорил его тезис о «неполитическом в
темпераменте» Белинского, Тургенев писал: «По зрелом соображении фактов
должен сознаться, что едва ли он не вернее моего взглянул на деятельность
Белинского». И, готовя в 1879 году переиздание своих воспоминаний, Тургенев
сделал к ним прибавление о том, что политический «огонь» «никогда не угасал» в
Белинском, «хотя не всегда мог вырваться наружу».
Анненков же так настойчиво пытается уверить читателя в политическом
реформизме Белинского, что приписывает критику даже свои собственные
реакционные рассуждения по поводу революционных событий 1848 года,
заимствованные почти дословно из вступительной части памфлета «Февраль и
март в Париже, 1848 г.».
Воинствующего идеалиста, либерально настроенного сторонника
стрезвости» и умеренности в политическом смысле видел в Белинском и его
«ученик» К. Д. Кавелин, напечатавший в 1875 году в «Неделе» (№ 40)
специальное «Письмо», в котором пытался оспорить характеристику Белинского в
работе Н. Г. Чернышевского «Очерки гоголевского периода русской литературы».
Анненков дополнил и развил мысль Кавелина. Если Чернышевский видел
главную силу и пафос критики гоголевского периода в «пламенном патриотизме», страстном ее воодушевлении революционно-демократическими идеалами,—
Анненков сводил литературно-критическую деятельность Белинского
преимущественно к пропаганде «европеизма» и «художественности», по сути
дела сближая его с эстетствующими либералами.
Не менее однобоко охарактеризованы в «Замечательном десятилетии» и
философские взгляды Белинского. В свое время Г. В. Плеханов справедливо
критиковал воспоминания Анненкова, особенно в той их части, где мемуарист, вслед за Боткиным, в сущности отрицал самостоятельность философских исканий
Белинского, представляя его то «эхом» идей и мнений, бытовавших в кружке
Станкевича, то школяром, совершенно потерявшимся перед неожиданными
откровениями учителя в период знакомства с материализмом Фейербаха.
Не так это было на самом деле. Материализм явился логическим
завершением философских исканий Белинского, тем естественным выводом из
критической разборки гегелевской философии, которая была проведена им
вполне самостоятельно. «Сущность христианства» Фейербаха подтвердила
22
верность философских выводов Белинского и Герцена и укрепила их на
материалистических позициях.
С этого момента и начинается в деятельности Белинского то «живое,
меткое, оригинальное сочетание идей философских с революционными», которое
восхищало в нем Герцена, а затем Чернышевского и Добролюбова. Эта
существеннейшая особенность убеждений Белинского, ставшая на многие годы
характерной чертой развития русской революционно-демократической мысли, всегда пугала либералов.
По свидетельству самого же Анненкова, либерально настроенная часть
западнического кружка улавливала связь материализма, защищаемого Герценом и
Белинским, «с политическим переворотом, который возвещали социалисты».
Этим и был обусловлен тот накал страстей в кружке, который привел в 1846 году
к теоретическому разрыву. Этим же объясняется и тот факт, что и много лет
спустя после смерти Белинского и Герцена Анненков не может спокойно и
объективно говорить об их материалистических убеждениях.
Как видим, «Замечательное десятилетие» довольно любопытный
исторический памятник даже и в качестве свода, отголоска характерных
либеральных мнений. Оно позволяет судить о том, как понимали Белинского
близко стоявшие к нему люди, как отражались в их либеральном сознании дела и
мысли гениального революционера-разночинца, начинавшего новую
историческую полосу в русском освободительном движении.
Чтобы овладеть истиной во всей ее исторически-конкретной сложности, мало изучать то или иное явление в изолированном его виде—надо брать его в
связях, надо знать и то, каким образом оно преломлялось в сознании
современников и почему именно так, а не иначе преломлялось.
«Замечательное десятилетие», не в пример другим мемуарным документам, содержит такое обилие значительных и характерных фактов из жизни и
деятельности Белинского, которые очень часто говорят сами от себя и прямо
противоречат тенденции мемуариста.
Анненков высказывает, например, немало прочувствованных и лирических
слов по поводу духовного «единства» и «терпимости» в среде передовых людей
сороковых годов. Сплошь и рядом его личные симпатии на стороне то
Грановского, то Боткина, а то и славянофилов. Но любопытная вещь: на
основании тех фактов и отношений, которые он описывает, мы довольно ясно
можем представить себе, какими путями, по каким, не отвлеченно теоретическим, а именно жизненно важным вопросам, прямо и непосредственно касавшимся
русской жизни, шло отмежевание демократа Белинского от его либерально
настроенных московских и петербургских друзей.
В главе XXXII «Былого и дум» Герцен дал элегический очерк
«теоретического разрыва» в среде московских друзей летом 1846 года на даче в
Соколове. Вспоминая «мирное» лето 1845 года в том же Соколове, Герцен писал:
«Прекрасно провели мы там время. Никакое серьезное облако не застилало
летнего неба...»
«Замечательное десятилетие» существенно дополняет эту картину.
Оказывается, что уже и в 1845 году дружескую идиллию омрачали тучи и грозы.
23
Их насылал Белинский то в виде гневных писем, обвинявших друзей в якшании
со славянофилами, то в форме статей, обличавших дряблость либерально
настроенной дворянской интеллигенции. Теоретический разрыв по коренным
проблемам мировоззрения — отношение к материализму и революционно-
социалистическому преобразованию действительности,— о котором писал