«Любимая, получил сегодня утром твое письмо, переданное — вместе с подоспевшими так кстати чулками — этим добрейшей души малым, Йорком. В жизни не испытывал большей радости, как в тот миг когда узнал, что ты и дети здоровы, и сердце твое не разорвалось по вине несчастного происшествия со шлюпками и слухов, которые неизбежно должны были появиться после прихода баркаса Гранта на Мыс. Как душевно, любезно и разумно было со стороны Дианы написать так незамедлительно. Я недооценил ее — у Дианы доброе сердце, и я буду вечно благодарен ей за такой поступок. Стивену я рассказал все как есть, и он ответил, что и не ожидал от нее иного. „Вильерс существо благородное“, — заявил он, не выказав при этом ни сожаления, ни затаенной злобы.

Что до него самого, то он в превосходном расположении духа, я его таким много лет не видел. Стивен, со всеми его увлечениями, плодотворно поработал на острове Отчаяния, потом в Ботани-Бей и еще в ряде мест в Новой Голландии, куда мы заходили, и набил „Леопард“ воистину удивительными экземплярами разных животных. Но „Леопард“ не мой уже больше. Обследование показало, что корабль не в состоянии без серьезного ремонта нести ничего тяжелее нескольких девяти- или шестифунтовых орудий, поэтому его переделали в транспорт. Мне же дают „Акасту“, почему я, в компании Стивена, Баббингтона, Байрона, оставшихся мичманов, а также Бондена и Киллика, мчусь домой со всей скоростью, которую может обеспечить „Ля Флеш“. Ты умерла бы со смеху при виде того, как Киллик ухаживает за Стивеном — это началось с той поры когда вестовой Стивена, полоумный малый, улизнул со шлюпками. Стивену такая забота совсем не по душе, но Киллик вбил в голову, что это его долг, поэтому он пришивает ему пуговицы, чинит и стирает все две с половиной сорочки, гладит шейный платок, чистит единственный приличный его сюртук и бреет нашего друга по меньшей мере раз в неделю, отметая в присущем ему любезном, но настойчивом тоне все попытки сопротивляться. Прям старая наседка, что хлопочет вокруг непослушного цыпленка. Киллик вполне представительно нарядил Мэтьюрина к сегодняшнему обеду у Йорка, и теперь корпеет над изделием, которое, по его мнению, должно стать подходящим для звания доктора париком. Он делает его из пеньковых волокон, завитых над камбузной плитой. Быть может этот шедевр сможет стать заменой ветхому убожеству, пережившему столько штормов, служившее хранилищем для битых яиц и влажных мхов и лишайников. Йорк задал нам отменный обед: жаркое из буйвола, пара уток, рагу и пудинг с вареньем. Как я и надеялся, они со Стивеном славно поладили. Кое-кто утверждает, что Йорк не самый выдающийся моряк, но человек он очень приятный, и мы, не моргнув глазом, распили две бутылки. В любом случае, у него имеется превосходный первый лейтенант, парень по фамилии Уорнер, который заставляет корабль мчаться во весь опор, почти так быстро, как я мог желать для преодоления разделяющих нас пятнадцати тысяч миль. Не сомневаюсь, что к следующему полудню их останется на две с половиной сотни меньше, потому как теперь, утопив землю за горизонтом, мы захватили полный муссон. Уорнер не сходит с палубы: кливер туда, кливер сюда, смочить брамсели и бом-брамсели — будто мы гонимся за золотым флотом — и заставляет парней с фок-мачты изрядно поплясать.

„Ля Флеш“ всегда слыл отличным ходоком, как и большинство этих плоскопалубных корветов французской постройки, но Уорнер выжимает из него даже больше, чем я мог себе представить. Возможно, он убедил Йорка завалить фок-мачту несколько сильнее, чем было бы правильно, но это хороший моряк, и в настоящий момент мы делаем одиннадцать узлов с лишним. Жаль, что они со Стивеном не сошлись нравом. Перед обедом между ними произошла перепалка, а тут еще, как назло, одна мохнатая тварь, по виду помесь медведя с обезьяной, нагадила на квартердеке. К тому же тут заведено правило не курить нигде кроме как на камбузе, и Уорнер не преминул ткнуть нам пальцем. Правило, бесспорно, хорошее, но напомнить про него можно было и потактичнее. И все же перед нами тысячи миль счастливого (надеюсь) плавания, мы идем домой, все рады, и не сомневаюсь, что эта парочка тоже поладит еще до того, как покажется берег. Я за обедом проявил необычайное остроумие, поскольку письмо твое вскружило мне голову не хуже вина, да и без вина тоже не обошлось».

«Что же до того треклятого Кимбера, дорогая, то не вздумай надрывать свое сердечко: если суждено случится худшему, то так тому и быть. Даже если он разорит нас, доли дочерей в безопасности, а у меня всегда есть жалованье. Как только вернусь домой, сразу же потребую у него отчета, обещаю тебе. Пока же я не хочу предаваться терзаниям, но намерен целиком насладиться покоем, приятным плаванием и музыкой. Возможно, мне представится шанс заняться образованием своих протеже: до сей поры они естественным образом получили немалые практические навыки судовождения, зато представления о навигации у них довольно смутные. Молодой Форшоу славный мальчик — он даже миловиднее своих сестер, хотя полагаю, по мере взросления это пройдет, — но иногда у меня возникает сомнение, что он способен отличить долготу от веста. А это очень плохо для моряка, особенно для моряка, спешащего вокруг всего света в своей жене. На сем желаю доброй ночи, ненаглядная моя душенька».