Но тем не менее, восстанавливая в памяти те впервые услышанные главы, я вдруг вспомнил одну небезынтересную деталь. Описывая Воланда, Булгаков — не вскользь, а подчеркнуто — сообщал, что на ноге его необыкновенного иностранца были сросшиеся пальцы. В народе эту аномалию называют «копытом дьявола». Отсюда и первое название романа («Консультант с копытом»). Во всех последующих редакциях я этой детали уже не встречал. Однако разговор по поводу нее у меня с Булгаковым произошел (через несколько лет после первого чтения):

— А помнишь, раньше у тебя было… — начинал я.

— Ни к чему деталь, — сердито перебил он.

— Не хочу давать повода любителям разыскивать прототипы. Думаешь, не найдется человека «с копытом»? Обязательно найдется. А у Воланда никаких прототипов нет. Очень прошу тебя, имей это в виду.

Название «Консультант с копытом» исчезло, а страницы, где упоминались сращенные пальцы, были тщательнейше выдраны даже из тетрадей, сохранивших обрывки первых вариантов будущего «Мастера».

Сейчас вряд ли помнят, что в середине двадцатых годов зашелестели по Москве шепотки, что у Сталина «копыто дьявола». Это случайное совпадение ошеломило Булгакова не потому, что он опасался, что рукопись раньше срока попадет куда не надо и ее перетолкуют как злободневный намек. Такое толкование исказило бы замысел романа и образ Воланда. Кстати, вот и у Гете в «Фаусте» брюнетка в испуге отталкивает Мефистофеля, восклицая: «Ах, у вас нога грузней копыта!» Еще один «прототип»? И, кажется, совсем-совсем близок? Однако насколько более привлекателен и великолепен Воланд в сравнении с гетевским Мефистофелем… Булгаков на свой лад перетолковывает и реплику (хотя и ставит ее эпиграфом к своему роману): «Я — часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо». У Гете Мефистофель говорит это с иронией, в своей обычной манере шутовского сарказма, а у Булгакова — всерьез, и не однозначно, а в раздумье. Нет, он категорически отмахивался от всех возможных «прототипов».

Не берусь сказать, когда возник замысел его романа, но, по-видимому, не позднее 1928 года. Тут многое поражает.

Лишь недавно написана «Белая гвардия». Вышел сборник его повестей и рассказов. В литературу врывался живой материал сегодняшнего дня, происходили острые схватки различных групп и группочек, и он был отнюдь не чужд общему потоку тогдашней литературной жизни, участвовал в ней. Но, оказывается, именно в ту пору, именно тогда начал изучать… четырехкнижие «благовестителей» (апостолов), четыре Евангелия — от Марка, Матфея, Луки и Иоанна, вникая в их противоречия, пробиваясь к исторической их достоверности.

Почему это было ему важно? Что его увлекало? Немного позже я понял, какими неожиданными и глубокими путями он шел к пониманию нравственных норм современного мира. И все строже и строже относился к тому, что писал. Росли тетради и черновики. А над рукописью одной из глав сделал наверху пометку: «Не умереть, пока не закончу». Если не совсем буквально передаю эту запись, то за смысл ее ручаюсь. Его тревожило, что он не успеет!

Достоверность — одна из характерных черт Булгакова как писателя. Так, например, уже после его смерти посещавшие Киев находили «дом Турбиных» на Андреевском спуске. Это был дом, в котором жила раньше семья Булгаковых, и он описан в «Белой гвардии» с педантичной точностью. В романе, получившем окончательное название «Мастер и Маргарита», жанровые и бытовые подробности московской жизни воспроизведены с абсолютной достоверностью, именно на ее почве разрастались фантастические происшествия, порожденные Воландом и его эксцентрической свитой. Достоверен Моссолит (псевдоним одной из писательских организаций), достоверны ресторан «Грибоедов» и его мудрый управитель Арчибальд Арчибальдович, украшенный ассирийской бородой, почти фотографический портрет знаменитого Якова Даниловича, которого, может быть, помнят старые москвичи по Дому актера.

Но как быть с исторической достоверностью, избрав для повествования евангельский сюжет?

Знания художника загадочны, как неопознанные летающие объекты. В самом деле, где кончаются знания и начинаются догадки, интуиция?

Легко представляю удивленные лица исследователей, погрузившихся в «древние» главы романа. Какая поразительная точность в деталях, психологическая достоверность характеристик, тонкое понимание обстановки в тогдашней Иудее и в положении римского прокуратора (в греческом прочтении — игемона).

Когда автор успел обо всем этом узнать, вникнуть, понять?

Память? Да, конечно, феноменальная, цепкая память. Но для того, чтобы выплеснуть из нее что-либо, надо было об этом «что-либо» когда-то прочесть. Но когда?

Позади — медицинский факультет, сумасшедший Киев лихих годин гражданской войны, блуждания по Кавказу, потом суетные будни в Москве… фельетоны в газетах, рассказы, роман «Белая гвардия»… А ведь успел ухватить! И не поверху! Словно бы дразня своего будущего исследователя, он сам называет некоторые из источников. В первой главе Берлиоз, критикуя антирелигиозную поэму Ивана Бездомного, требует, чтобы он яснее показал, что Иисуса как исторической личности не существовало. Почтенный председатель Моссолита упоминает Флавия, Тацита, Филона Александрийского, которые ни словом не обмолвились об Иисусе. Берлиоз не лжет, не передергивает, когда говорит, что вставки об Иисусе у этих древних авторов более позднего происхождения. Он, безусловно, читал Ренана, отметившего, что эти позднейшие вставки в древние тексты сделаны епископом Агапием.

Ну, «Жизнь Иисуса Христа» Ренана — книга широко известная, мимо нее Булгаков пройти не мог. Но как докопаться до первоисточников — до того же Флавия, Тацита, Филона? А ведь докопался. Именно оттуда, как мне кажется, начались его домыслы о Понтии Пилате и возник этот образ, крайне важный для понимания романа в целом.

Бывший храбрый военачальник, не боявшийся смерти в битвах с варварами, жестокий и самоуверенный, очутившись в чиновничьем кресле, стал все более и более испытывать страх перед всесильным кесарем. Гневная булгаковская тема! Быть храбрым на войне, оказывается, гораздо легче, чем сохранить хотя бы видимость независимости, вкусив сладость власти и цепляясь за свое положение. И когда перед ним появился Иешуа, осужденный первосвященниками иерусалимского храма как лжепророк, возбуждавший народ, он мог, казалось бы, без особых колебаний утвердить смертный приговор. Но перед ним вместо опасного смутьяна стоял тихий и молчаливый бродяжка в разодранном голубом хитоне, с синяками на лице, и странные, противоречивые чувства вдруг овладели Понтием Пилатом…

Это одна из центральных сцен в «древних» главах. Трактовку ее Булгаков, мне кажется, заимствовал из книги Фарара «Жизнь Иисуса».

Прокуратор понимал, что кроткий бродяжка-философ ничем не угрожает Риму. Он кажется опасным лишь первосвященникам, убоявшимся его соблазнительной ереси, хотя учение его миролюбиво и немногословно: «Все люди добрые, только не все знают это». Необъяснимо, почему Понтия Пилата гипнотически влечет к этому человеку? Истерзавшая прокуратора мигрень вдруг исчезает. Что-то шевельнулось в душе бывшего всадника. А Иешуа с таким же наивным простодушием говорит, что не признает никакой земной власти… Никакой власти?

И тут, как пишет Фарар, Понтий Пилат вспомнил, что нет страшнее обвинения, чем обвинение в оскорблении величества. Все другие преступления бледнеют перед этим. И ему представился кесарь Тиверий, который жил на Капрее (остров Капри), скрывая свое прокаженное лицо. Он далеко, но тысячи невидимых доносчиков, как по воздуху, донесут ему о милосердии прокуратора, коли он проявит его к не признающему власти кесаря…

«Так, — пишет Булгаков, — померещилось ему (Понтию Пилату), что голова арестанта (Иешуа) уплыла куда-то, вместо нее появилась другая. На этой плешивой голове сидел редкозубый золотой венец. На лбу была круглая язва… запавший беззубый рот… все утонуло вокруг в густейшей зелени капрейских садов… голос, надменно тянувший слова: „Закон об оскорблении величества…“ И Понтий Пилат, по слову из Евангелия от Иоанна, „убоялся“».