Это произошло потому, что Константин Кантемир в 1727 году стал мужем дочери князя Дмитрия Михайловича Голицына, члена Верховного тайного совета, и стараниями тестя был утвержден единым наследником своего отца. Он вступил во владение всем движимым и недвижимым наследием Кантемиров, принял власть над десятью тысячами крепостных крестьян и не только отказался выполнять решение Сената, но и возбудил в Юстиц-коллегии иск против мачехи за ее неправильные претензии.

Князь Дмитрий Михайлович Голицын был членом родовитой семьи, происходившей от великого литовского князя Гедимина. Он получил хорошее образование, ездил за границу, занимал в 1701–1706 годах пост Чрезвычайного посла России в Константинополе и в Польше, потом, в 1707–1718 годах, служил воеводой и губернатором в Киеве, был президентом коммерцкол-легии, заседал в Сенате. Библиотека его в подмосковном имении Архангельское состояла из нескольких тысяч книг на разных языках и равных себе в России не имела.

Богат был князь Голицын, знатен, умен, книги читал — а жадность не мог в себе побороть, доходы желал увеличивать, пользуясь властью своей в государстве, за что и принял кару, как то вскоре обозначится.

А князь Антиох Кантемир был хоть и знатным, но бедным человеком. Судьба его также скоро обрисовалась, причем не без участия князя Голицына.

Вернувшись с караульной службы, Антиох медленно обретал любимое им состояние одиночества и покоя.

Он припомнил вчерашний разговор со старшим братом. Матвей, смеясь, дразнил его:

— Ну, отец за бумагами и книгами ночи просиживал — понятно. Хотя и сбрил бороду, моложе не стал. Не очень-то Настенька его жаловала. А тебе-то для чего себя изнурять? Всех книг не перечитаешь, а жизнь уходит. Богатства они тебе не принесут.

Антиох вздохнул. Да, в двадцать лет он хорошо понимал, как беспределен путь познания. Непрестанно читая, каждый день открывая для себя неизведанное, стремясь постичь его, он нередко отчаивался, досадуя на несовершенство человеческого ума.

Антиох не обольщался относительно своего будущего. Ученые занятия, к которым он испытывал влечение, не сулили ни богатства, ни славы. Судьбы ученых мужей припомнились ему. Признание приходило к ним не скоро, нередко после смерти. Путь их был наполнен великого труда, жизнь подвергалась насмешкам преуспевающих глупцов. "Почему власть имущие так боится просвещения? — грустно думал Кантемир. — Вероятно, потому, что богатство и чины чаще добывают обманом, преступлением, жестокостью, подлостью, нежели добродетелью. Просвещенный человек способен осознать причину зла, изобличить виновного. Даже покорность его сомнительна и опасна, ибо он всегда неполной презрения к насильнику".

Кантемир почувствовал нетерпеливое желание писать, ставшее в последнее время привычным. Только это занятие давало ему возможность утвердить себя и свою правду в мире, для него чужом и враждебном.

Перья на столе Антиоха всегда были аккуратно очинены: сын во всем подражал отцу. Присев на краешек кресла, он взял одно из них, обмакнул в чернила и вывел: "На хулящих учения". Секунду подумав, прибавил: "К уму своему".

Стихи слагались быстро, рука Антиоха едва успевала записывать:

Антиох вспомнил о своих братьях — Матвее, Константине, Сербане, с трудом переносивших годы ученья. Теперь, будучи на свободе, они с упоением предавались радостям бытия, посмеиваясь над младшим братом.

Антиох не сердился на них. Он думал о том, с каким почтением говорил о государе Петре I отец, видевший в нем покровителя своих ученых занятий. Князь Дмитрий Константинович обсуждал с царем прожект создания в России университета на манер европейских. Не успели они осуществить задуманное: обоих нет в живых.

Кантемир провел две черточки внизу страницы, проверяя пригодность пера, но писания не продолжил Что-то вдруг удержало его.

Молодой царь, внук Петра I, четырнадцатилетний мальчик Петр II, имел отличных учителей, среди которых были профессора Санкт-Петербургской Академии наук. Один из них Христиан Гольбах, секретарь Академии, бывавший в доме Кантемиров, рассказывал, что мальчик поначалу проявлял немалые способности в науках, однако Меншиков, а затем Долгорукие мешали его занятиям, напоминая о делах государственных, которые, впрочем, за него вершили с большою охотою, предлагая юному Петру II царские развлечения взамен царских обязанностей: охоту, парады, попойки.

Антиоху вдруг так живо представилась возможность царя установить в стране разумный порядок, при котором ученые мужи почитались бы первыми людьми в государстве, были бы государственными советниками, справедливостью, бескорыстием и мудростью снискавшими всеобщее уважение, что он крепко зажмурился, желая продлить видение златого века.

Пришла затем в голову дерзкая мысль — просветить царя, заставить его подумать о лучших в России людях, жаждущих честно служить отчизне, но лишенных такой возможности, осмеянных и забытых. Но как сказать об этом? Решение пришло само собой. Антиох улыбнулся. Есть старый верный способ: желаемое выдать за действительное, польстить, не пытаясь даже отдаленно приблизиться к истине. Не станет же царь отказываться от того, что на словах все почитают достоинством, а на деле в грош не ставят.

Кантемир остался доволен написанным.

"Странно человек устроен, — подумал он. — Приобретя познания в науке и искусстве, он начинает дорожить ими пуще всех других ценностей. Но почему же тогда человека никогда не тяготит невежество?

Приближенные молодого царя не устают его нахваливать за тягу к знаниям, но все это сплошное притворство. Пустые карманы ученых отпугивают куда сильнее, нежели пустые головы богатых невежд.

Злобную ненависть вызывает у знати ученость, потому что она порождает свободомыслие. Довелось мне повидать ханжей, самозабвенно перебирающих четки, но ни на секунду не забывающих о своих доходах".

Антиох испытал неодолимое желание заклеймить их навеки, изничтожить жалом сатиры. Перо вновь заскользило по бумаге:

Антиоху было радостно, он спешил скорее предать бумаге то, что складывалось сегодня в голове с такой удивительной легкостью, наполняя его сознанием своой силы и ощущением счастья.

Воображение подсказывало ему все новые детали: вот он, мнимый служитель бога, сидит, развалясь, в карете. Никто не в силах рассмотреть спрятанную под пышной одеждой завистливую и властолюбивую душу ненавистника науки. Да, церковь более печется о своих доходах, чем о просвещении. Что ей наука?

Выписи для прихожан делать прибыльнее, чем сочинять проповеди, которые служили бы совершенствованию их душ.

Мысли опережали перо. Каждая строчка сама по себе укладывалась в тринадцать положенных слогов. Он их и не считал вовсе.