— Ведь не могли же они похитить машину, — сказал он, — так стоит ли их вызывать в милицию.

В протоколе допроса гости Долевого не были даже названы.

Именно с этого момента я и продолжил расследование. Долевой долго и мучительно вспоминал, кто же у него был в тот злополучный вечер. От напряжения у него морщился лоб, смешно и необычно двигались уши.

— Их было всего пятнадцать человек, — говорил он. — Да, точно, пятнадцать. Жена всегда просит, чтобы число гостей не превышало этой цифры. Новые квартиры, знаете ли, больше не вмещают… Был Иванов из Военно-медицинской академии, мой оппонент Ракова, двоюродный брат жены Вигдоров, хотя, пожалуй, Вигдоров был на день раньше…

Когда Долевой назвал Куликова, Худяков чуть не выронил авторучку: который уже раз этот человек становился на нашем пути. С грехом пополам Долевой восстановил все подробности вечера, за исключением одной (в чем его, впрочем, трудно было обвинить), он абсолютно не помнил, в какой последовательности и в какое время гости уходили из его дома.

Но после того, как была названа фамилия Куликова, это уже нас мало интересовало. Худяков еле сдерживался, так ему хотелось поскорее остаться вдвоем со мной.

Однако я попросил Долевого подробно рассказать, что он знает о Куликове.

Долевой засмеялся:

— Как бы вам это объяснить. Иван Иванович очень увлекающийся, азартный человек. Он пристрастился к карточной игре и тратит на нее все свободные дни и даже ночи. Тут уж, конечно, не до друзей. Лично я, например, на него не обижаюсь, а вот перед семьей своей он виноват. Жена, может быть, и не была бы в таком состоянии, если бы вовремя приняли меры. А что касается сына, так я не перестаю удивляться тому, что он еще учится в институте, увлекается техникой. Всем этим он обязан самому себе. Отец никогда не уделял ему внимания.

Долевой еще немного подумал и сказал:

— А в остальном к Ивану Ивановичу не придерешься — человек достойный во всех отношениях…

Но в голосе Долевого уже не слышалось прежней убежденности.

Когда он ушел, Худяков вскочил со стула.

— Я никогда не доверял Куликову! — закричал он. — У него очень тонкие губы. Я давно заметил, что тонкогубые люди склонны к совершению преступлений.

— Мели, Емеля, у тебя у самого тонкие губы, — засмеялся я. — Ты рассуждаешь как обыватель. Лучше перечисли факты, которые мы могли бы предъявить для обвинения Куликову.

— Ладно, оставим губы в покое, — охотно согласился Худяков. — Но ты же не будешь утверждать, что это простое стечение обстоятельств?

— Может быть, а может и не быть.

— Да что ты! — опять закричал Худяков, удивляясь моей непонятливости. — Проще простого выйти из квартиры Долевого, сесть в машину и уехать.

— А если он вышел не один?

— Тогда прошел сто метров, попрощался, вернулся назад, подождал немного — и привет! К тому же он мог действовать и вдвоем, я даже допускаю, что его сообщник был одним из гостей.

— Допускаю, допускаю! — передразнил я его. — Конечно, это не случайное стечение обстоятельств, но даже самые остроумные версии должны основываться на фактах, а их у нас пока недостаточно, чтобы обвинить Куликова.

Я оказался прав. При первой же встрече Куликов заявил, что, когда он вышел от Долевого, машины уже не было. Причем он назвал еще двух гостей, которые уходили вместе с ним.

— Мы не придали этому значения, — сказал он. — Потому что не помнили точно, стояла ли «Волга», когда мы пришли к Долевому. О пропаже машины лично я, например, узнал от него только на следующий день. А рассказал он мне об этом первому, так как мы с сыном помогали ему в свое время выбирать машину, были, так сказать, ее крестными. Кстати, свою «Волгу» я приобрел года за полтора до Долевого и считался к тому времени уже опытным водителем.

На все вопросы Куликов отвечал обстоятельно и подробно, но было заметно, как он нервничает. И я подумал, что вся эта история должна волновать его никак не меньше, чем нас — работников ОБХСС. Если он даже ни в чем не виноват, он не может не думать о том,

что чья-то рука не кого-то другого, а именно его толкает под подозрение, выводит на неприятные встречи с милицией.

Вместе с тем (я отдавал себе в этом отчет) по поведению подозреваемого очень трудно, а порой просто невозможно определить степень его вины. Сбивчивость в показаниях, растерянность, нервозность могут быть в равной степени продиктованы боязнью расплаты за совершенные преступления и естественным волнением невиновного человека. Твердость, спокойствие могут быть уверенностью в своей правоте, но и искусной маскировкой хитрого преступника.

Думая об этом, я намеренно вел разговор не в форме официальных вопросов и ответов, а легко и непринужденно беседуя. Но даже такая беседа не могла успокоить, смягчить Куликова, который явно тяготился ею.

Он рассказал о своей жене, у которой вот уже год в тяжелой форме туберкулез, о сыне Игоре, взрослом, самостоятельном человеке, все больше и больше отдаляющемся от него, о своем одиночестве, которое прерывается только поездками в санаторий к жене да чересчур частыми встречами с сотрудниками милиции. Эти последние слова он произнес без присущей ему язвительности.

И тогда я спросил его о картах.

Куликов покраснел, как мальчик, и у него наивно и непроизвольно вырвалось:

— Кто вам сказал?

Я рассмеялся и пообещал, что не буду делать из этого тайны, но попросил сначала рассказать нам о тщательно скрываемом увлечении.

— Откровенность за откровенность, — сказал я.

Куликов играл давно, и карты были не увлечением — они стали его страстью, неотъемлемой частью его образа жизни. Круг его партнеров был постоянен и невелик. Ведь немногие могли позволить себе проиграть за вечер восемьдесят — сто рублей. Преферансисты собирались один-два раза в неделю на квартире одного из участников и засиживались до глубокой ночи, а иногда и до утра.

— Никто из нас, — сказал Куликов с тяжелым вздохом, — не надеется разбогатеть с помощью карт — силы наши примерно равны, а теория вероятности карточного счастья одинакова для всех. Хотя иногда период невезения растягивается на несколько месяцев, и приходится изворачиваться и залезать в долги, но потом фортуна снова поворачивается лицом, и все становится на свои места. Если подсчитать итог за несколько лет, то, я уверен, все остались при своих.

— Ну тогда тем более непонятно, зачем вы тратите на это время, — усмехнулся Худяков.

— Не знаю, — уныло ответил Куликов. — Привычка ничего не поделаешь. Даже мои родные примирились с этим.

«Теперь ясно, — думал я, — почему сын так спокоен, когда отец приходит домой утром, понятно, зачем о одалживает деньги и как ему удается их так быстр отдавать».

Между тем Куликов уже рассказывал о своих партнерах.

Все это были люди немолодые, солидные — врач, адвокат, главный инженер строительно-монтажного управления, директор рыбного магазина.

— Рыбного? — с трудом заставляя себя говорить спокойно, переспросил я. — Опишите его, пожалуйста, поподробнее.

Куликов удивленно посмотрел на меня.

Директора звали Витков Владимир Федорович. Куликов познакомился с ним за карточным столом года два назад. По его мнению, это был спокойный, рассудительный человек.

О себе он распространялся мало, впрочем, как все партнеры Куликова, интересующие друг друга только как преферансисты. Связи с ним Куликов не имел.

Заканчивая разговор, Куликов снова вернулся к картам. Казалось, это беспокоит его больше всего.

— Конечно, я был не прав, когда в первый раз отказался объяснить вам, где я провел день и ночь, и солгал, что ездил к жене. Я не вижу ничего особенно страшного в том, что люблю играть в преферанс, в конце концов это касается только меня, и тем не менее мне хотелось бы, чтобы об этом не знали. Помочь следствию мне больше нечем, и, если вы не возражаете, я готов продолжить разговор в любое другое время, когда это понадобится, а сейчас я очень прошу отпустить меня. Я устал и плохо себя чувствую. К тому же меня ждет жена.