Это будет первым и, кто знает, не последним ли подарком Франсуа отцу.

Скоро утро. Молочный туман повис над землей. Сквозь его непроглядную муть не видно ни реки, ни стоящих на ней судов. Ближайшие из них можно только угадать по плеску воды о борта. Не видно ни пристаней, ни соседних построек.

С башни доносятся удары часов. Франсуа разгибает спину и любуется только что законченной картушкой[17]. Но глаза так устали, что он не видит тонких завитков гравировки, украшающей деления круга. Франсуа бережно складывает работу. Еще несколько ночей, и он побежит в Челси, звеня туго набитым кошельком.

Юноша сладко потянулся и, разостлав на полу кафтан, лег. Каменный сон сковал его сразу. Через два часа начинается новый рабочий день на верфи.

Весь этот месяц, пока Франсуа усердно трудился, каждый день скрипела калитка дома, где жил Папен. Черная, мрачная фигура Гука медленно пересекала дворик. В который раз уж приходит он за ответом. Стоя посреди двора, он скрипучим голосом вызывал Папена. Но тот не отзывался. Только по тени, притаившейся за мутным стеклом небольшого окна, Гук знал, что старик дома и слышит его.

— Советую подумать, сэр, — говорил Гук и хитро улыбался. Потом поворачивался и тем же размеренным шагом удалялся.

Так повторялось изо дня в день, пока наконец Папен не ответил ему едва слышно:

— Войдите…

Беседа была недолгой. Говорил один Гук:

— Вам нужно только получить подпись сына на этом листе. Остальное сделаю я. Ничего страшного ему не предстоит. Всего лишь десять лет службы на кораблях ее величества. А потом — слава, деньги…

— Завтра я дам ответ, — прошептал Папен.

— Сегодня или никогда. Вот лист.

Дрожащей рукой Папен взял бумагу. Это был вербовочный бланк.

— Завтра я буду у вас. Вы получите деньги, когда добудете подпись, — сказал Гук.

— Нет, нет, что вы, это невозможно! — испуганно пробормотал Папен.

Но Гука уже не было.

Папен до вечера не решался взглянуть на бумагу. Только пользуясь последними лучами солнца, он просмотрел ее. Да, это был контракт на десятилетнюю службу на флоте королевы.

«Значит, за возможность дать человечеству паровую машину он должен заплатить свободой, а может, и жизнью своего сына? Разве эти десять лет морской службы не равносильны для Франсуа смерти?»

— Ни за что! — воскликнул Папен и с отвращением отбросил лист.

Но с наступлением темноты, сам не зная как, старик оказался на улице. Шагая по направлению к верфям, он то и дело ощупывал карман, точно лежащий там лист жег его.

Была уже ночь, когда Папен добрался до компасной мастерской. Франсуа был погружен в работу: он заканчивал последний компас. Ему хотелось рассказать старику о своей затее, но он сдержался: пусть это будет для отца радостным сюрпризом!

И на вопрос Папена, что он делает, Франсуа с напускным равнодушием ответил:

— Так, пустяки — один срочный заказ.

— Ты не похож на себя, — с грустью сказал старик.

— Многовато работы.

— День и ночь за работой. Ты надорвешь здоровье.

Папен нежно взял голову сына и долго смотрел ему в лицо.

— Я освобожу тебя от этой каторги, — сказал он, едва сдерживая рыдание.

Видя волнение отца, Франсуа бодро ответил:

— Ничего, скоро конец, тогда высплюсь вволю!

Старик сидел задумавшись, потом дрожащим голосом сказал:

— Я ведь по делу.

Запинаясь и глядя в пол, он объяснил, что ему нужна подпись сына под поручительством. Он сказал, что нашлись добрые люди, согласившиеся ссудить немного денег на постройку машины.

— Сколько? — хитро спросил юноша.

— Пятьдесят гиней.

Франсуа на минуту задумался: не сказать ли? Нет! Как счастлив будет старик, когда сын принесет ему свой заработок!

Не глядя на бумагу, Франсуа с легким сердцем поставил подпись: ведь это обязательство всего на несколько дней! Скоро долг будет погашен.

На следующий день Франсуа сдал мастеру четыре новеньких компаса. Мастер внимательно осмотрел их и остался доволен точностью работы и изяществом отделки.

— Приходи за деньгами, — сказал он.

Натыкаясь в потемках на кучи отбросов, Гук поднялся по скрипучей лестнице. Не стуча, толкнул дверь чердака. Папен спал на скамье. Стол был завален чертежами; поверх них лежал смятый бланк вербовщика.

Гук постоял в нерешительности. Подошел к спящему. Дыхание старика едва можно было уловить.

— Господин Папен, — негромко позвал Гук.

Папен не шевельнулся. Подумав, Гук отсчитал пятьдесят золотых. Монеты глухо звякали о доски стола. После этого Гук быстро собрал разбросанные по столу чертежи. Лист вербовщика с подписью Франсуа он тщательно сложил и сунул в карман. Сделав было несколько шагов к двери, он вернулся к столу, ловким движением сгреб рассыпанные монеты и ссыпал их обратно в свой кошелек.

Папен не шевельнулся.

Неподвижно пролежал он весь день, и лишь изредка с губ его срывался слабый стон, будто его мучили кошмары.

Глубокой ночью Папен вдруг порывисто поднялся. Все его тело было покрыто холодным по́том. Сейчас, вот только что он видел, как его мальчика, его Франсуа, закованного в колодки, вели под стражей. Мальчик отбивался, он не хотел признавать своей подписи под обязательством десятилетней службы королеве.

Отгоняя страшный сон, Папен провел рукой по лицу. Губы его дрожали. Он шептал:

— Да, да, мой мальчик. Этой подписи никто не увидит, никто, никогда.

Трясущимися руками он высек огонь, и одного беглого взгляда на стол было довольно, чтобы он понял случившееся. Чертежи исчезли. С ними исчез и бланк вербовщика.

Папена охватил ужас. Он не мог связать свои мысли, но ясно понимал только одно: Гук украл бланк. Франсуа грозит рабство. Надо спасти сына!

О чертежах он даже не подумал.

Первый луч солнца, заглянувший в оконце чердака, вывел его из оцепенения. Он вздрогнул и испуганно оглянулся, точно впервые увидел свою конуру. Торопливо, с озабоченным видом, порылся в рухляди под столом. Отыскал старый, свалявшийся парик, с трудом напялил его на голову. Пыльные букли смешались с седыми космами спутанных седых волос старика, образовав пегую, неопрятную гриву.

Папен накинул плащ и вышел на улицу. Он ступал твердо и уверенно, как давно уже не ходил. Он даже выпятил грудь и гордо поднял голову.

Переулки Челси были еще почти пусты. Верхние этажи нависали уступами, и небо едва проглядывало сквозь щели между домами.

Редкие прохожие с удивлением оглядывались на странного старика.

На больших улицах было оживление, и здесь уже зеваки не только оглядывались на Папена, а шли за ним следом. Со смехом обсуждали они его жалкий вид и костюм. А какой-то верзила попытался даже дернуть старика за парик.

Но Папен продолжал идти так, будто он один был на улице. Папен держал путь прямо к Букингэмскому дворцу и наконец, выбравшись из путаницы улиц, оказался на Дворцовой площади.

Провожавшие его зеваки с изумлением остановились, ожидая, что же будет дальше.

Старик шел так уверенно, будто высокие ворота дворца должны были распахнуться, едва он приблизится. Однако вместо этого перед его впалой грудью со звоном скрестились алебарды гвардейцев.

— Прочь оружие! Я иду к королеве! Она должна вернуть мне чертежи. Без них я не могу построить моего сына Франсуа.

Среди подбежавших зевак послышался смех. Раздались шутки:

— Старый шут просто напрашивается на тюрьму. У него, видно, нет крыши над головой. Дайте-ка ему по шее, ребята, и делу конец!

Окружившие Папена полицейские увидели, что имеют дело с сумасшедшим. Схватив старика под мышки, они потащили его прочь от дворца. Толпа гоготала. Кто-то поднял свалившийся с головы старика парик и, водрузив на палку, размахивал им. Добровольцы из толпы помогали констеблям, подталкивая Папена пинками.