Увы, и этим надеждам суждено было жить недолго! Через неделю во двор явился комиссар округа с жандармами и потребовал хозяина. Когда ему объяснили, что хозяина у них нет, — вернее, что хозяева здесь все члены товарищества, — у комиссара сделались большие глаза.

— А разрешение? Где разрешение полиции на действия такого товарищества? — воскликнул он.

Разрешения не оказалось.

Комиссар не стал терять времени на объяснения. Мастерскую опечатали. Ленуара и слесаря Даррака, наиболее деятельного и активного члена артели, арестовали и увели.

Все кончилось бы отлично, и нет сомнений, что Ленуару удалось бы убедить следователя в своей полной лойяльности, если бы не Даррак. Слесарь держал себя вызывающе, точно он только того и добивался, чтобы их упрятали в тюрьму. И кончилось тем, что обоих руководителей товарищества посадили на три месяца.

Даррак не сетовал. Хотя тюремную похлебку нельзя было назвать изысканной пищей и температура в камере оставляла желать лучшего, все же здесь был стол и крыша, бесплатный приют на зиму — самое тяжелое для безработного время года.

Но Жан не мог примириться. Став жертвой административной машины, он впервые в жизни понял ее силу. Впервые в жизни он понял и другое: как велика у его сословия способность к сопротивлению даже тогда, когда речь идет о простой, самой законной, самой открытой и честной конкуренции.

Жан сыпал тысячами угроз, он бушевал и без конца писал жалобы, но очень скоро убедился в их бесполезности. Аппарат правосудия, проявивший такую дотошность и активность при допросах, сейчас оставался глух и нем.

Целыми днями, бесконечными тюремными днями, Жан говорил Дарраку о своей ненависти, о своем гневе. Особенно остро ненавидел он сейчас толстого Бланшара, обокравшего его и толкнувшего на путь безработицы и нищеты.

А слесарь лежал неподвижно, не обращая внимания на жалобы товарища. В этом сонном, ко всему безучастном человеке Жан не узнавал прежнего деятельного, непримиримого в схватке с жизнью Даррака.

Сухощавое бледное лицо Даррака оставалось равнодушным, глаза — пламенные, карие глаза южанина — вяло, как будто нехотя, глядели из-под опущенных век. Этот темпераментный говорун, с языком, острым, как бритва, колючим, как жало, молчал целыми днями.

— Ты как застывшая ртуть, — сказал ему однажды Ленуар. — Почему ты молчишь? Разве тебя не касается все то, что я говорю? Разве ты перестал ненавидеть так, как ненавижу теперь я?

Даррак впервые приподнялся:

— Да, мы оба ненавидим. Но ненавидим разное и ненавидим по-разному. Ты ненавидишь людей, укравших у тебя патент, посадивших тебя в тюрьму. А я ненавижу порядок, при котором эти люди могут незаконно присваивать себе твой патент и сажать нас в тюрьму только за то, что мы защищаемся. Скажи, если завтра ты получишь возможность отобрать все патенты Бланшара и заработать на них в десять раз больше, чем он сам сейчас имеет, ты сделаешь это?

— При чем тут…

— Ответь: ты сделаешь это?

— Глупый вопрос! Разве не для того даны человеку ум и способности, чтобы стремиться стать выше других во всем: в благополучии, в богатстве, в силе?

— А я вот не хочу быть выше другого! Я хочу быть равным среди равных. Я хочу, чтобы у меня, у тебя, у Бланшара всего было поровну: и благополучия, и богатства, и прав. Я ненавижу порядок, при котором Бланшар имеет право обедать и пить вина, а я должен голодать; порядок, при котором между этими правами стоит штык гвардейцев. Я хочу другого порядка.

Ленуар рассмеялся:

— Ты фантазер! Такого порядка быть не может. Всегда у одного будет больше, у другого меньше, один будет сильнее, другой слабее. Всегда один будет сидеть на шее другого. Ненавидеть нужно и можно не порядок, а именно людей!

— Тех, кто забрал твою долю?

— Нет, не только их. Ненавидеть нужно две стороны: более сытых — тех, у кого ты хочешь отобрать часть благ для себя; и менее сытых — тех, которые хотят отобрать часть благ у тебя самого.

— Значит, твоя ненависть к сытым — это не ненависть, а только зависть, — с грустью сказал Даррак. — А твоя ненависть к голодным — это не более чем жадность…

И он снова лег на свою койку.

Еще несколько раз возникали подобные споры. Это были схватки двух озлобленных одиночеством и бездельем зверей разной породы, запертых в одну клетку. Иногда схватки возникали в результате того, что Даррак вдруг принимался мечтать вслух. Он рассуждал о том, что рано или поздно рабочий люд, руководимый настоящими вождями, не из продажных мещан и не из краснобаев-адвокатов, а из своих, синеблузников Сент-Антуана, придет в центр Парижа. Они возьмут за глотку всех, кто живет чужим трудом, и заставят их либо сдохнуть, либо работать вместе с собой. Они займут ратушу и будут оттуда править Парижем. А там, глядишь, то же самое проделают и лионские ткачи, и докеры и матросы Марселя…

Мечты Даррака действовали на Ленуара, как красный платок на быка. Он вскакивал и, брызжа слюной, ругал своего сожителя, готовый броситься на него с кулаками. И, если бы Даррак не был на голову выше Жана, может быть, тот и кинулся бы на своего противника.

Но, по мере того как приближался срок освобождения, заключенные успокаивались. Каждый был занят своими думами.

Машина снова поглотила все помыслы Ленуара.

По выходе из тюрьмы Жан опять искал работу, но напрасно: работы не было, хотя промышленность и росла. Внешнее успокоение сороковых годов повлекло за собой развитие промышленности. Паровая машина начала занимать надлежащее место и во Франции — вместо нескольких десятков машин, работавших во французской промышленности в начале столетия, теперь уже использовалось около пяти тысяч двигателей общей мощностью в сорок тысяч лошадиных сил.

Распространение станков в ткацкой промышленности было огромно. Сотни новых предприятий с тысячами веретен возникали в разных городах. Крупные промышленники и работавшие с ними об руку банкиры зарабатывали груды золота на труде привлекаемых к обслуживанию машин женщин и детей. А мужчины тысячами выбрасывались на улицу.

Наряду с этим число приходящих в город обезземеленных крестьян становилось все больше. Население промышленных городов за десять лет выросло на двадцать процентов. Крестьянин, задавленный налогами и ограбленный крупными землевладельцами, убегал из деревни и здесь, в городе, становился в ряды огромной армии безработных.

Мужская рабочая сила становилась все менее нужной. Пар заменил уже более миллиона человек. Полтораста тысяч безработных бродило по улицам одного только Парижа.

Небольшая кучка промышленных магнатов диктовала свои условия мелким производителям и фабрикантам и стоящей за их спиной армии рабочих. Заработок снижался, трудовой день неизменно удлинялся. Призывы газеты «Реформа» к необходимости вмешательства правительства в отношения промышленников: монополиста и фабриканта, с одной стороны, и рабочего — с другой, оставались безрезультатными.

Строились и украшались отели, вымирали предместья. Одни слои обогащались, другие трудились или погибали в поисках труда. Лозунг «Обогащайтесь!» действовал вовсю.

Жан снова попробовал организовать артель, но на нее не дали разрешения. Тогда он сделал попытку работать один. С молотком и клещами он ходил по домам и предлагал чинить экипажи, посуду, газовую аппаратуру — все, что угодно. Но перед ним закрывали двери. Никто не хотел пускать к себе оборванного, бледного человека с лихорадочно блестящими глазами. А он все бродил и бродил по темным переулкам окраин, среди высоких серых домов, где, как в каторжных тюрьмах, томились голодные, полураздетые, истощенные непосильным трудом представители четвертого сословия — «нелегальной Франции».

Как ни избегал Ленуар посещения центрального Парижа, все же однажды вечером он очутился перед знакомой вывеской: голубой огурец и красный омар. Жан и сам не мог вспомнить, как попал сюда. Он шел, как лунатик, влекомый старой привычкой, — шел туда, где люди ели. Он так давно не ел! Втянув носом запахи, вырывающиеся из кухмистерской, Жан уже не нашел в себе силы отойти. Он заглянул в окно. За столиками, как и два года назад, когда он подавал здесь последний литр вина, сидели фабриканты. За стойкой в глубине зала расхаживал дядюшка Юннэ.