Мне и мёртвому боль суждена.

Кем-то, может,

Но мной не забыта

Ни своя, ни чужая вина.

Где-то мы от родимых и близких

Ради мест призовых отреклись,

И глядят сквозь снега обелиски

С болевой

Напряжённостью лиц.

* * *

Вперёд, моей жизни лошадка,

Так стыло, так тягостно тут.

Мне больно, мне горько, мне жалко

Плодящих в сердцах пустоту.

Какие ж вы были смешные!

Вам - первое место в строю.

Ложились снега обложные

В апрельскую душу мою.

Глаза - подо льдами кувшинки,

А в них - серебристая дробь.

К пушинке слетает пушинка,

К сугробу ложится сугроб.

14

* * *

Вернуться б, вернуться,

Молвы разминировать поле!

Вот схватки! Вот лица!

Куда мне от них... Вот они!

Здесь жаждал я воли!

И вдруг от избыточной воли

Как будто у края

Развёрстой завис полыньи.

И вздрогну от мысли,

Что сердце моё на прицеле.

На что опереться?

На чём задержаться, на чём?

У бездны стою.

А считал - у достигнутой цели.

Легчайшего ветра,

Достаточно ветра в плечо.

Как будто я проклят

И загнан насильно на землю,

Так горько, так стыло,

За хлябями хлябь без конца.

Подайте мне чашу,

Налейте мне, недруги, зелья,

Полнее, по-царски,

Настоя на ваших сердцах!

ЧУЖОЙ ДОЖДЬ

Над родниковой памятью вечерней

Сижу один

В каком-то там году.

Зачем я здесь

Без смысла, без значенья

Чужим дождём

В чужую лебеду?

Года мои,

Колеблемые свечи,

Я вижу вас -

Но нет туда пути.

Продувшемуся в жизни

В чёт и нечет,

За свет ваш дальний

Нечем мне платить.

Все разошлись

По делу и без дела.

Где близкие?

Где дружеский совет?

Лишь дождь чужой

Над головою белой.

На мне одном

Сошёлся клином свет.

15

К ЛИКАМ ХРАМОВ БРЕВЕНЧАТЫХ

Мы

рассылали

сти-

хи по толстым и тонким

журналам, но получали

стереотипные отказы с де-

журным

вылавливанием

«блох», а также: «К сожале-

нию, редакционный порт-

фель переполнен...» Ред-

ким просветом порадовало

письмо из Красноярска от

Виктора Астафьева. Миша

решился послать ему сти-

хи, потому что Астафьев

долго жил в Перми. Тогда

он ещё не был столь знаме-

нит. А вдруг не откажет? И Виктор Петрович ответил - на двух страничках:

«Уважаемый Михаил Николаевич! Стихи ваши очень энергичны по рит-

му, задиристы по содержанию, хотя порой и сдаётся мне, что Вы тыри-

тесь на действительность дорогую вроде дворняги, цапнете за штаны и

тут же хвостом виляете извинительно. В этом деле - или, или...

Конечно же, на стихах ещё лежит печать незрелости, но и самосто-

ятельность проглядывает, вернее, скорее стремление к ней, и во всем

чувствуется поэт, т.е. человек, богом отправленный в мир выражать

себя и свои чувства посредством стона, а не потому что захотел стать

поэтом. Поэт - он невольник, он с рождения обречён, и тут ничего не

поде-лать никому, даже цензуре, даже внутреннему цензору. Вам, ко-

нечно же, надо писать и писать, но поскорее проходить задиристость

и так называемые «поэтические находки», т.е. скорее устремляться и

достичь естественности самовыражения...

Готовьтесь к трудной доле современного советского поэта. Всем са-

мостоятельно мыслящим людям, и литераторам в частности, живётся

у нас нелегко. Желаю Вам удачи!

Ваш В. Астафьев».

Астафьев предлагал помощь в публикациях - на Урале и в Москве. Но

из журнала «Урал», куда он пообещал переслать стихи, никто не написал.

Переписку с Виктором Петровичем мы оборвали сами, рассудив: если че-

ловек сказал доброе слово, это ещё не значит, что его надо эксплуатиро-

вать до упора. Астафьев - не поэт и не издатель. Сибирь - далеко... Однако

этой «протянутой в ледоход соломинкой» мы жили и грелись долго.

Однажды Миша сказал:

- Я долго думал, к кому хотел бы обратиться по крупному счету, и нашёл

два имени: Лев Аннинский и Вадим Кожинов. Но Аннинский более историк

литературы. А Кожинов работает по современности. Я напишу Кожинову.

Мы отобрали восемь-девять стихотворений.

Прошло полгода, а может, и больше. Мы почти забыли об этом письме -

мало ли кто нам не ответил?! И вдруг приходит поэт Витя Болотов:

- Вот, я нашел это в издательстве - валялось среди рукописей. Увидел

твоё имя и подумал, что, может, тебе пригодится.

Мы взяли листок и обомлели: это была кожиновская рекомендация к

публикации.

16

Чтобы понять значимость этого факта, надо вспомнить, что означало

в семидесятые годы имя Вадима Кожинова. Это был литературный бог и

бунтарь. Он сделал имя Николаю Рубцову. Среди тех, кого он «выводил в

люди», Алексей Прасолов, Анатолий Жигулин, Николай Тряпкин, Виктор

Лапшин... Уже одно упоминание фамилии Кожинова рядом с именем не-

известного автора могло считаться сенсацией.

Первая реакция - бурная радость. И... оторопь. Ну и что? Рекомендация

САМОГО Кожинова полгода валяется в издательстве, и никакой реакции.

Можно представить, как «стояла бы на ушах» литературная Пермь, на-

пиши Кожинов такое о ком-то другом! Но зачем эта рецензия нам здесь,

дома? Повесить на стенку? Хвастаться перед знакомыми? Она была на-

правлена по адресу - издателям.

В начале января 1982 года в редакцию газеты «Молодая гвардия» при-

шел запрос - послать на учёбу в Высшую комсомольскую школу журна-

листа. Выбор пал на меня. Я сначала хотела отказаться: много работы,

маленькие дети. И чему там научусь? Тем более - на сорок дней...

Но Миша сказал:

- Управимся без тебя. Поезжай. Найди в Москве Кожинова и расскажи

обо мне.

...В первый раз Вадим Валерьянович назначил мне встречу в Доме архи-

тектора: он там читал лекцию на вечере памяти Рубцова. Я пришла почти

за час до начала, села в первом ряду. Слушала, боясь проронить слово. По-

том лектор пригласил посмотреть фильм о Рубцове, и я послушно пошла в

кинозал. А когда вспыхнул свет, оказалось, что Кожинов давно ушел.

Не буду утомлять длинным рассказом, как я пыталась добиться встре-

чи вторично. Наконец он сдался - предложил пообщаться в фойе Союза

писателей. С первых слов стало понятно: Кожинову надо от меня отде-

латься. Он держал под мышкой стопку исторических книг и вежливо

разъяснил:

- Я вообще отошёл от поэзии, видите - занимаюсь историей.

Я ещё что-то говорила о пермской безысходке, об отношении к его ре-

комендации... Он несколько вальяжно развел руками:

- Ну, если со мной в Перми не считаются, может быть, посчитаются в

Вологде. Пусть едет в Вологду. (Так запросто!)

Потом подал мне пальто. Пока я застегнула пуговицы, оглянулась: в

фойе уже никого нет. Все мои «героические» усилия кончились ничем.

На следующий день в нашей журналистской школе на целый день было

мероприятие на ВДНХ. Мы сидели врассыпную в большом актовом зале.

Одиночное место было выбрать нетрудно: просторные ряды, рассчитан-

ные на массовую аудиторию, полукружьем, как в цирке, уходили вверх.

Ничего не помню, что на этом занятии происходило... сочиняла и пере-

писывала письмо Кожинову. Много чего написала: об украинских дедах, о

войне, о тюрьме... Послала без обратного адреса - чтобы не было соблазна

проверить, дошло ли.

А когда вернулась в Пермь, муж показал конверт с московским адресом,