Как и обещала, Ритка принесла кофточку в понедельник, развернула газету. Блузка была выстирана и старательно выглажена.

— Спасибо. Ты даже и не догадываешься, как выручила меня.

— Интересно было? — не сдержалась Катя. Захлопнула учебник и пристроилась на диване. Оттого, что в комнате была включена только настольная лампа, на диване был уютный полумрак. — Садись. Сделаем перекур.

Ритка опустилась на краешек стула у стола, неопределенно повела плечами, но лицо будто осветилось изнутри. Обычно оно казалось холодноватым, а тут в глубине глаз плеснулась улыбка и согрела словно бы застывшие, как на брошке-камее, черты.

— Знаешь, вообще-то я ожидала большего. Но… все равно интересно. Там певица старинные русские романсы исполняла…

«А она изменилась! — поразилась вдруг Катя. — Другая какая-то стала. У нее… любовь? В книгах всегда пишут, что человек очень изменяется, когда влюбится».

А Ритка посмотрела на оставленные Катей учебники: «Вот, сама не занимаюсь и ей не даю».

Она за учебники еще и не бралась. Пришла из школы, бросила портфель и, даже не переодевшись, растянулась на кровати. Лежала и перебирала в памяти минувший вечер: что сказал, как улыбнулся Андрей. Она почувствовала себя там, в ресторане, совсем взрослой. Ведь она была девушкой Андрея.

Он все боялся, что ей попадет дома за позднее возвращение, но мать даже не спросила ничего, сидела, сгорбившись, над своими бумагами. Эта ее поза и заставила Ритку сказать неправду, объяснила примирительно:

— Отмечали день рождения у Томкиной подружки.

Мать в ответ только пожала плечами и не добавила ничего, а утром началось все сначала: требовательный звонок будильника, тяжеленный от учебников портфель, школа. Ритка и на уроках все вспоминала о прошедшем вечере, и казалось странным, что это она, в форменном коричневом платье с черным передником, сидит за школьной партой. Голоса учителей почти не доносились до нее, все смотрела в окно на белую от инея железную крышу соседнего здания. К счастью, ее не спросили ни на одном уроке, она бы непременно схватила «пару».

…Телегиной, конечно, хочется подробностей. Но разве такое расскажешь?

— Еда мне не понравилась. Дома вкуснее… А народ там всякий бывает. Кто праздник отмечает, кто в командировку приехал. Ну, потанцевали. Нет, не оркестр, несколько человек. — Ритка поднялась. — Помешала я тебе заниматься.

— А ты сама, — удивилась Катя, — уже сделала?

Ритка отрицательно повела головой, лицо погасло.

— И не бралась даже. Не знаю, как и дотянуть этот девятый.

— И бросишь школу? — поразилась Катя. — И куда тогда? На работу еще не возьмут.

— Мне шестнадцать исполнится в феврале, — напомнила Ритка. — Возьмут. В сферу обслуживания. Там всегда народу не хватает.

Катя не поняла:

— В сферу обслуживания? Как это?

— Ну, в официантки. В уборщицы. А что? Им сейчас, знаешь, как платят? Поступишь на две ставки, вот тебе и сто сорок рэ. Не меньше, чем у инженера или врача.

Но Катя думала совсем о другом.

— А не жалко бросать школу?

— А чего же? — все так же тускло продолжала Ритка. — Чего ж о ней жалеть, если все равно больше не учиться?

Тут Катя разволновалась. Она не могла понять: как это можно — не учиться? Она никак не могла вспомнить слова «познавать» и не сумела объяснить Ритке свою мысль, поэтому добавила:

— А я буду. Учиться. Если даже не попаду в институт.

Да как же не учиться, если в жизни столько неясного, непонятного и даже несправедливого? Катя вспомнила свой разговор с матерью о пьесе Островского, хотела пересказать его Ритке и не стала. Ритка была уже у двери, тонкая, какая-то напряженная вся и… далекая. Не такая, как другие девчонки. И Катя сказала только:

— До завтра. Спокойной ночи.

И даже не вышла проводить Ритку в прихожую.

Сидела на диване и обдумывала только что случившийся разговор. И только тогда спохватилась: «Она же глаза подмазала, Ритка! Вот еще почему она такая… непохожая. Немного, но подмазала. Черным карандашом. Чтобы ресницы длиннее и гуще казались… А она не сразу это заметила при свете настольной лампы. Ох, Ритка! Зачем ей это?»

Школу хочет бросить. Конечно, тяжело ей. До сих пор ходит в туфлях. Холодно же!.. Может, тут можно что-нибудь придумать? Дали же двум девчонкам в их седьмом «б» в старой школе формы и валенки. Бесплатно. Конечно, сама Ритка никогда никому не скажет, а если… Нет, надо сначала посоветоваться с отцом.

Он, как всегда, занимался на кухне. На этот раз перед ним были не книги, а листы бумаги — синьки с чертежами. Выслушал, по своему обыкновению, молча, не перебивая. На плите у него что-то булькало в кастрюльке. Переспросил:

— В туфлях, говоришь, ходит? Не дело это. Ей, наверное, подошли бы твои старые сапоги. Она мельче тебя… Только… а она не обидится?

Свои сапожки Катя любила, однако носила их недолго: стали малы. А Ритке они, и в самом деле, будут впору. Только отец прав, как предложить их Ритке?

Они на антресолях, — продолжал отец, — я их достану, вот приготовлю ужин… Но это же не выход. Обуем мы ее, а что дальше? Нельзя так.

— Нельзя! — обрадовалась его мысли Катя. — А что можно сделать?

Отец поднялся помешать в кастрюле. Из-под крышки пахнуло разварившимся горохом.

— Чревоугодие наносит вред здоровью, дочь моя, — отец положил ложку на крышку кастрюли и вернулся к столу. — Мясо у нас было на обед. Это во-первых. Во-вторых, мясо два раза в день дорого. Ты же знаешь, мы с матерью решили подкопить денег и махнуть летом куда-нибудь дикарями.

— На Домбай, да? — Катя в восторге исполнила в дверях кухни несколько замысловатых па. И тут же притихла. Иван Николаевич почувствовал на себе ее испытующий взгляд. — А она поедет с нами? Мама.

Кате очень хотелось, чтобы отец обернулся к ней, но он уже снова склонился над чертежами. Так и ответил, не поднимая глаз:

— Думаю, поедет. А ты что, сомневаешься разве?

— Нет, — уже небрежно бросила Катя. — Она все занята и занята. В своем ДК. Вот и я подумала: вдруг она не сможет поехать?

— Это же летом будет, — напомнил отец, отложил карандаш и выпрямился. Катя наконец-то увидела его лицо. — Так что же нам все-таки делать с твоей Риткой?.. Разговаривал я на днях с ее матерью. Неглупая женщина. Измучена только. Растерялась, отчаялась. Я думаю, надо будет зайти в то строительное управление, где ее муж работал. Неправильно это: выгнали и дело с концом. Это легче легкого. Конечно, нянчиться там с ним тоже некогда, производство. Да еще такое трудное. И все же…

— Па, миленький! — Катя подошла к стулу, на котором сидел отец, и запустила обе пятерни ему в волосы. — Сходи, а? Тяжело Ритке. Она не жалуется, но видно же. И десять классов она вполне может окончить. Она способная. Она такая… очень стесняется. Сходишь, да? Завтра же сходи, ладно?

— Завтра не смогу, — Иван Николаевич взял руки дочери и прижал их к своему лицу, вдохнул запах чистой детской кожи. — Вот на следующей неделе буду во вторую смену…

— Ты молодец, па, — Катя благодарно прижалась к голове отца теперь уже щекой. — Сыграть бы нам с тобой в шахматишки, да мне еще учить столько!.. И тебе некогда. Скажи: некогда. Тогда мне будет легче зубрить.

Отец рассмеялся.

— И в самом деле некогда. Вот взялся читать Ефремова. «В час быка». Ты, небось, уже прочитала? Ну вот, а я никак на вторую сотню страниц не переползу. Мы с тобой в шахматы в субботу сразимся. И пусть мать учредит тогда победителю приз.

— Будет она дома, как же!

Иван Николаевич посмотрел дочери в глаза, но Катя демонстративно уклонилась от его взгляда, взметнула косой и исчезла в своей комнате.

Это встревожило Ивана Николаевича больше, чем все слова Кати о матери до сих пор. Что за мысли роятся в голове у девчонки?

Ему тоже неуютно при мысли, что Ирине где-то и с кем-то лучше, чем дома с ними— мужем и дочерью. Он отмалчивается, решив: жена поймет все сама. Ирина достаточно благоразумный человек. И тем не менее… ведь и такой человек может заблуждаться. Ему бы поговорить с женой. Хотя бы ради дочери. У Кати не должно возникать никаких глупых подозрений. Она как раз в таком возрасте…