Обер-ефрейтор Йозеф Порта был одним из тех неисправимых пройдох, перехитрить которых невозможно. Ему было наплевать на войну; думаю, и Бог, и дьявол побаивались связываться с ним, чтобы не оказаться в глупом положении. Во всяком случае, его боялись все офицеры роты, которых он мог осадить, иногда раз и навсегда, дурашливым взглядом.

Порта никогда не упускал возможности сообщить всем встречным и поперечным, что держится левых взглядов. Он провел год в Ораниенбурге и Моабите по обвинению в коммунистической деятельности. В 1932 году он помог друзьям вывесить несколько социал-демократических флагов на колокольне церкви Святого Михаила. Полицейские схватили Порту и упекли в кутузку на две недели; потом эта история была забыта, но в 1938 году его неожиданно арестовали гестаповцы. Они прилагали громадные усилия, дабы убедить его, что он знает таинственное укрытие толстого, но вечно невидимого Вольвебера, вождя коммунистов. После двух месяцев голода и пыток его отдали под суд по обвинению в коммунистической деятельности. Перед судьями поместили увеличенную до громадных размеров фотографию, на которой был виден Порта, идущий с огромным флагом к колокольне церкви. Он получил двенадцать лет каторжных работ за коммунистическую деятельность и осквернение храма. Незадолго до начала войны его, как и многих заключенных, помиловали обычным способом, отправив в штрафной полк. С солдатами дело обстоит гак же, как с деньгами — неважно, откуда они берутся.

Порта был берлинцем и в полной мере обладал вульгарным берлинским юмором, бойким языком и поразительной наглостью. Ему стоило только открыть рот, чтобы все окружающие повалились от смеха, особенно когда он с нарочитой манерностью растягивал слова и принимал такой надменный, презрительный вид, какой можно встретить лишь у служителей немецкого правосудия.

Кроме того, Порта был очень музыкален, обладал подлинным природным талантом. Играл он одинаково чарующе и на еврейской арфе, и на церковном органе. Всякий раз, когда он брался за свой кларнет, которым владел чудесно, взгляд его маленьких, проницательных глаз становился неподвижно устремленным вперед, а рыжие волосы щетинились, словно стог сена в бурю. Ноты, казалось, вылетали, танцуя, из инструмента, исполнял ли он популярные мелодии или импровизировал на классические темы. Партитура была для Порты китайской грамотой, но если мы случайно слышали какую-то музыку, Старику было достаточно насвистать ему мелодию, и Порта играл ее так, словно сам сочинил.

Обладал Порта и даром рассказчика. Он мог растянуть историю на несколько дней, хотя она была ложью и вымыслом с начала до конца.

Как и все уважающие себя берлинцы, Порта всегда мог сказать, где можно найти какую-то еду, как прибрать ее к рукам и, если существовал какой-то выбор, какая лучше. Может быть, когда евреи бродили по пустыне, у них был свой Порта.

Порта утверждал, что пользовался громадным успехом у женщин, хотя внешность его заставляла в этом сомневаться. Он был очень высоким и очень тощим. Шея торчала из воротника мундира, словно журавлиная; громадный кадык, когда Порта говорил, доводил окружающих до головокружения, потому что невозможно было отвести взгляда от того, как он скачет вверх-вниз. Лицо у него было треугольной формы, беспорядочно усеянным веснушками. Маленькие, зеленые, свиные глазки с длинными белыми ресницами смотрели, хитро поблескивая, на собеседника. Волосы были огненно-рыжими и торчали во все стороны, будто солома. Нос представлял собой его гордость, Бог весть отчего. Когда он раскрывал рот, на верхней челюсти посередине был виден только один зуб. Порта утверждал, что у него есть еще два, только они коренные и далеко спрятаны. Где квартирмейстер находил для Порты сапоги, представляло собой загадку; носил он, должно быть, сорок седьмой размер.

Третий из этого квартета, Плутон, представлял собой гору мышц. Он бы штабс-ефрейтором[9], по-настоящему звали его Густав Айкен. Он трижды побывал в концлагере, притом привела его туда не политика, а настоящие преступления. Когда Плутон работал в Гамбурге докером, он и кое-кто из его товарищей недурно обеспечивали себя, таская понемногу то-другое со складов и с судов. Потом их схватили, и он получил полгода. Через два дня после освобождения полиция снова явилась за ним. На сей раз преступление совершил его брат, он подделал паспорт и поплатился за это отсечением головы. Самого Плутона держали в тюрьме девять месяцев, на допрос не вызывали, а потом безо всяких объяснений вышвырнули, основательно избив перед этим. Три месяца спустя его обвинили в краже грузовика муки. Плутон ничего о ней не знал, но его все равно избили, а потом устроили ему очную ставку с человеком, который клялся, что Плутон был его сообщником в этой краже. Суд длился ровно двенадцать минут, и Плутон получил шесть лет. Провел два года в лагере, потом его отправили в штрафной полк, и в 1939 году он попал в Польшу в составе Двадцать седьмого (штрафного) полка. Чтобы довести Плутона до бешенства, достаточно было произнести фразу со словами «мука» и «грузовик».

Четвертый, обер-ефрейтор Антон Штайер, носил прозвище «Кроха», и никто по-другому его не называл. Росту в нем было полтора метра. Раньше он жил в Кельне, работал на парфюмерной фабрике. После шумной ссоры в пивной Кроха и двое его товарищей получили по три года концлагерей. Тех двух давно уже не было на свете: один погиб в Польше, другой дезертировал, его схватили и расстреляли.

Наш эшелон шесть суток грохотал по Германии до пункта назначения, живописного города Фрайбург на юге страны. Что нам позволят долго пробыть в нем, мы не ожидали. Тыл не место для штрафных полков, их долг постоянно находиться на переднем крае и вписывать в историю кровавые страницы. Ходили упорные слухи, что нас отправят в Италию, а оттуда в Ливию, однако точно никто ничего не знал. Первый день был посвящен распределению личного состава, инструкциям по вождению и другим приятным делам. Свободное время мы приятно проводили в ресторане «Zum Goldenen Hirsch»[10], радушный владелец которого, естественно, носил фамилию Шульц и столь же естественно оказался старым другом Порты.

Вино было хорошим, девочки уступчивыми, а наши голоса по крайней мере громкими.

Я так давно не принимал участия в подобных увеселениях, и жуткие кошмары были столь недавними, что мне было очень трудно похоронить прошлое, вернее, забыть о нем на вечер, когда подворачивался случай. Если я иногда и преуспевал в этом, то благодаря Порте, Старику, Плутону и Крохе. Они, как и я, испили до дна эту чашу, это их закалило, и когда можно было отвести душу с вином, девочками, песнями, на все прочее им было наплевать.

Сперва железнодорожник отказался. Истинный национал-социалист не выполняет поручений осужденных солдат. Но когда Порта прошептал ему на ухо что-то насчет целой бутылки рома, железнодорожник забыл, что он высшее существо. Пошел к платформе нашего толстого ресторатора Шульца и вскоре вернулся с объемистым пакетом, который вручил Порте. Порта одарил его бесконечно добрым взглядом.

— Ты член партии, так ведь? — спросил Порта с самым простодушным видом.

— Конечно, — ответил железнодорожник и указал на большой партийный значок, украшавший карман его мундира. — Почему ты спрашиваешь?

Порта сощурил зеленые свиные глазки.

— Отвечу, дорогой друг. Раз ты член партии, значит, последуешь заповеди фюрера, что общее благо выше личного. И скажешь что-нибудь вроде: «Доблестные воины Двадцать седьмого полка огня и меча! Дабы помочь сражаться за фюрера и народ получше, я в своей благодарности подарю вам бутылку рома, которую герр Йозеф Порта, божией милостью обер-ефрейтор, в своей несказанной доброте хотел дать мне, недостойному». Разве ты не хотел сказать именно это? Разве не эти слова вертелись у тебя на языке? Дорогой друг, мы благодарим тебя от всей души и больше не задерживаем.