Порта протянул носильщикам бутылку вина и заорал:

— Рабы, вот горючее! Пейте и веселитесь!

Потом дал нам две бутылки шнапса и напыщенно произнес:

— Споем хвалу добрым древним богам!

Он поднес к губам флейту и заиграл, а его радостные носильщики запели хором:

— Откуда, черт возьми, ты знаешь Горация? — спросил я.

Порта нагло ответил, что сам написал эти строки.

— Правда? — с любопытством спросил Старик. — Вот не думал, что ты в таком почтенном возрасте. Римляне пели это две тысячи лет назад.

Рабы ярко описали нам события прошлой ночи. Порта играл в покер с молодым бароном. Оба так явно плутовали, что даже ребенок заметил бы. В конце концов Порта выиграл все вплоть до одежды, которая была на бароне. Затем принялся пировать с этими четырьмя веселыми парнями, и теперь они несли Порту на Базарную улицу, к молодой даме, которую он выиграл у неудачливого барона.

После этого они подняли паланкин и, шатаясь, понесли его, а мы остались на месте, покачивая головами и держа в руках бутылки шнапса.

Под вечер четверо рабов доставили Порту с флейтой и всем остальным к забору возле казарм. Мы ухитрились протащить его внутрь и подкупить фельдшера, чтобы тот пустил нашего друга в лазарет, где он проспал два дня напролет. Уложили вечерний костюм ему на дно рюкзака, и Порта таскал его с собой всю войну. В праздничных случаях — вернее, когда он считал, что есть случай попраздновать — Порта обряжался в него, притом не раз даже в траншеях.

Возможно, тот паланкин до сих пор стоит у казарменного забора на окраине Бухареста своего рода мирным военным памятником. Если да, румыны явно будут взирать на него мягче, чем на руины, истинную память, которую оставляла по себе немецкая армия.

Будь у нас больше Порт и значительно меньше гауптманов Майеров, мы бы наверняка покорили народы, победили противника, сделали его своим другом и собратом-бражником. Победили бы не в кровавой битве, а в питейном состязании, отнюдь не столь неприятном деле, обладающем тем преимуществом, что данный способ устраивает всех, и лучше приходить в себя с похмелья, чем после потери ноги.

Мы приехали в Румынию не как желанные туристы, тем более — братья по оружию, хотя газеты утверждали, что Германия и Румыния близкие союзники, сражающиеся как братья, плечом к плечу, за великое дело. Люди вроде Порты, Старика и многих других галерных рабов в немецкой армии нравились румынам больше, чем можно себе представить, однако мундир наш не нравился, а видели они именно его. Они видели только, что мы союзники «Железной гвардии», баронов, антисемитов, генерала-диктатора Иона Антонеску, всех богачей, которые терзали страну бичом недоразвитости. Собственно говоря, в этой стране «наших братьев» было едва ли не труднее общаться с людьми или с определенными их слоями, чем во многих странах, которые немецкая армия оккупировала как враг. Мы были братьями по оружию, к которым все питали только глубокое недоверие. Характерно, что Порта нашел путь к сердцам румын через беспутного барона. Иметь с нами что-то общее хотели только высшие классы. Разумеется, мы находились там для защиты их денег и прав, для защиты их не только от Советов и социализма, но и от бедных, недовольных румынских рабочих и мелких фермеров, которых требовалось подавлять кровавой рукой. Босые, полуголодные, угнетенные и возмущенные люди не будут сразу же сближаться с иностранцами, как бы ни твердили наверху, что они братья и в определенном смысле соотечественники, так как и те, и другие неоевропейцы. Жизнь в Румынии тогда была примерно такой же, как, на мой взгляд, сейчас в Испании[15], когда было почти невозможно доверять хоть чему-либо и кому-либо — из-за убийственной закулисной борьбы, однако настолько явной, что не видеть ее мог только слепой.

К сожалению, многие немецкие солдаты были слепы и глухи. Не видели существующей связи между вещами. Их ослепил Гитлер и оглушил Геббельс. Они верили всему, что им говорили, и не могли понять, почему румыны не принимают их как героев-победителей. Им это не нравилось; они были уязвлены. Другие, способные понять, что все прогнило, были чересчур ошеломлены и напуганы еще дома, чтобы смело взглянуть на проблему. Они предоставляли вещам идти своим кривым путем и не смели взглянуть в лицо друг другу — тем более «братьям по оружию».

Порта был счастливым исключением; он ободрал как липку, барона, прокутил выигрыш и отдал остаток добычи кондукторше. Преуспел больше нас. Нам приходилось более-менее довольствоваться зрелищами, природными красотами, бесконечной печалью пушты[16]; ровностью и плодородием пшеничных полей; живописным царством гор; деревенскими жителями, спящими в полдень, но оживленными вечером; отарами овец с одинокими пастухами, шествующими в грубой белой одежде и бараньей шапке, с кожаной флягой, свисающей с плеча на ремне, и никуда не спешащими; группами худощавых взрослых и большеглазых рахитичных детей. И Бухарестом, прекрасным белым городом с великолепными жилыми районами, дорогими автомобилями, надменными богачами и ропщущими, оборванными бедняками; любознательными крестьянами в красочных национальных костюмах.

Жизнь этих людей можно было только наблюдать со стороны, но не принимать в ней участия, — конечно, если ты не был несусветным висельником вроде Порты. Лишь изредка кто-то из нас с помощью легких оттенков в голосе и поведении мог добиться некоторой безмолвной симпатии (она никогда не выражалась в словах) у тех, в чьей стране мы оказались в самом трудном положении — непрошеных друзей. И никем больше быть не могли, так как произошла старая история: мы пришли в страну под предлогом борьбы с общим врагом. А на самом деле служили необходимым дополнением к полицейским силам страны. Под предлогом защиты румынского народа от покорения Советами мы пришли прежде всего затем, чтобы защищать нефтяные скважины, рудники, железнодорожные концессии, крупные поместья, винную, спичечную, текстильную, сахарную, бумажную, косметическую и другие бесчисленные монополии — в сущности, удерживать всю богатую страну с бедным населением от избрания тяжелого, ведущего к национализации пути.

Какое право имеет народ на свою нефть?

Никакого — пока мы находились в Румынии вместе с венграми, итальянцами и прочими иностранными «друзьями», помогающими нам. Богатые были неприлично богаты, бедные неприлично бедны — и концентрационные лагеря… Тьфу, все было неприлично.

Очевидно, там, на Балканах, я понял необходимость не просто протеста, а организованного протеста против войны. Пришел к выводу, что война была не столь бессмысленной, как нам иногда казалось под влиянием минутных чувств и эмоций.

Смысл войны заключался в том, что мы таскали кое-какие каштаны из огня. Затем получали возможность проверить, не можем ли мы питаться золой.

Тогда эти идеи еще не сформировались четко у меня в голове, но они были там. Размышлять я в то время еще не научился. Жил сегодняшним днем и особо не задумывался. Потребовалось пройти через то, что выпало на мою долю, чтобы я смог взяться за такое изнурительное дело, как работа мысли.

После нашего расставания во Фрайбурге мы написали друг другу много нежных писем, но во всех письмах Урсулы я находил обескураживающую нотку, которая сводила меня с ума страданиями безответной любви, стремлением убедить ее, что она ошибается; что она любит меня, только не хочет себе в этом признаться.

Ее ответ на мою телеграмму пришел вечером: