Майк рассмотрел подходы через свой инфракрасный бинокль. Шепотом приказал Малышу идти с ним и помочь утащить Джо Даннавана. Американцы, казалось, забыли обо всем, кроме еды. Майк взмахнул рукой, подавая сигнал к атаке.

Мы ринулись вперед. Один котелок взлетел высоко в воздух, когда в него угодила граната. Мы бросали в их окопы гранаты, мины и приканчивали уцелевших автоматными очередями.

Поднялось невообразимое смятение. Через несколько минут мы возвращались обратно. Перед уходом едва успели уничтожить их минометы вместе с крупнокалиберными пулеметами. Спрыгнули мы в свои траншеи, тяжело дыша.

Майк едва не потерял дар речи от ярости. Малыш был слишком груб с Даннаваном и задушил его, поэтому Майку оставалось только пинать мертвое тело. Пожалуй, еще больше злило его то, что он даже не мог наказать Малыша за неуклюжесть, поскольку вылазка была совершенно непредусмотренной.

После этого мы несколько дней развлекались стрельбой из лука и трубки для пуска стрел[144].

Пошел дождь. Мы мерзли в маскировочном обмундировании. Поглядывали на монастырь, напоминающий угрожающе сжатый кулак. Однажды рано утром весь юго-западный горизонт словно бы взлетел в пламени. Небеса разверзлись, и мы как будто бы заглянули в целый ряд громадных доменных печей. Горы содрогались. Вся долина Лире затряслась от ужаса, когда восемь тысяч тонн стали с грохотом обрушились на нас. Началось величайшее в истории артиллерийское сражение. За один день на наши позиции упало столько снарядов, сколько было выпущено в ходе всей битвы под Верденом[145]. Обстрел неумолимо продолжался час за часом.

Наши окопы осыпались, и нам пришлось окапываться руками, ногами и зубами. Мы превратились в кротов. Прижимались к стенам траншеи, вернее, к тому, что оставалось от них. Подобного ада мы еще не знали. Мы видели, как весивший тридцать восемь тонн танк взлетел в воздух. Едва он приземлился гусеницами вверх, как взрыв отбросил его обратно.

Целая рота, шедшая по соединительной траншее, была похоронена заживо за несколько секунд. От нее остались лишь торчавшие вверх там и сям стволы винтовок.

В ту ночь обстрел начал сводить людей с ума. Приходилось валить их и бить, чтобы привести в себя. Но мы не всегда успевали схватить их, чтобы не дать выбежать под град снарядов, где жизнь обрывалась быстро. Вся местность представляла собой кромешный ад, заполненный летящей, раскаленной докрасна сталью.

Лейтенанту Соргу оторвало обе ноги, и он истек кровью. Два наших санитара были убиты. Одного придавило упавшим бревном. Другого разорвало пополам упавшим перед ним снарядом, когда он шел к лейтенанту Соргу. Малышу наполовину оторвало нос, и Легионер с Хайде держали его, пока Порта пришивал нос на место. Делалось это под прикрытием груды трупов. Так продолжалось всю ночь и весь следующий день. Наши полевые батареи были давно подавлены, танки сгорели там, где стояли.

Внезапно обстрел перенесли дальше. И тут появились американцы, вылезающие из ям и воронок. Они были сущими дьяволами. Кричали, вопили. Уверенные в победе, неслись вперед, считая, что никого из нас не могло остаться в живых. Но мы лежали, скорчась за пулеметами и огнеметами, в воронках и между камней. Первые пробежали, оставив позади нас, притворившихся мертвыми. За ними появлялись все новые и новые. Один из них ударил ногой по моей каске, и у меня зазвенело в голове. «Ну, погоди же, скотина, — подумал я. — Живым тебе не вернуться». Сквозь сомкнутые ресницы я видел бегущие ноги, высокие американские ботинки, белые французские гетры, английские обмотки. Все вперемешку. Потом появились негры с посеревшими от страха лицами.

Хриплый голос командовал:

— Впе-ред! Впе-ред!

Послышался лай пулемета. Я перевернулся на брюхо, поднял пулемет и вылез из грязи. Малыш вставил ленту. Я открыл огонь. Трассирующие пули со свистом летели в спины одетых в хаки солдат. Они пытались сдаться, но Смерть косила и косила их.

Мы пошли на американцев со штыками и саперными лопатками. Топтали тела, оскальзывались на выпавших внутренностях, душили своих собратьев-людей голыми руками.

Убивай, солдат, убивай за свою страну и свободу, которой никогда не получишь!

Я размахнулся лопаткой и снес лицо сержанту-негру. Меня обрызгало его кровью. Я прыгнул в воронку метровой глубины. В грязи что-то зашевелилось. Показалась голова в плоской каске. Я вскрикнул от страха и выпустил в этого человека весь рожок автомата, ни разу не попав. Он встал, по нему текла грязь. Я ударил его ногой в живот. Он пошел на меня с ножом. Я вскочил, выбил у него нож и стал наносить удар за ударом по лицу остро отточенной лопаткой.

Pro patria![146] Вперед, мой герой, вперед с лопаткой и штыком!

Карлу пришло на ум перегородить виа дель Капочи, и регулировщик движения помог нам перекрыть улицу с обоих концов. Марио принес биты, и мы принялись играть в петанк[147]. Кое-кто возмущался, но полицейский лишь орал на них. К нам присоединилась вся улица. Это было замечательно, если не считать нескольких перебранок с водителями, не понимавшими, почему улица перегорожена.

Тишину нарушало только приятное пощелкивание ударявшихся друг о друга шаров. Мы становились на колени и целились, рассчитывали и спорили. Играли весь день и прекратили, только когда начался дождь.

Уходя, мы не убрали заграждений. Улица могла понадобиться нам на другой день.

Потом мы отправились в бордель на виа Марио деи Фиори, но, не дойдя туда, устроили драку с итальянскими горными стрелками. Это происходило возле большой кондитерской на виа дель Корсо. Разбили одну из витрин. Потом появились карабинеры, но схватили только итальянцев. Мы заняли позицию в одном из борделей.

— Замечательно здесь, в Риме, — сказал Карл.

Грузовик несколько раз чуть не перевернулся, проезжая по бесчисленным снарядным воронкам. Отпускное свидетельство шелестело в нагрудном кармане моей грубой маскировочной куртки, обещая две недели забвения в Гамбурге. Адъютант прошептал что-то о возможности получить штемпель, разрешающий въезд в Данию. В полку дать мне этого разрешения не могли, но если в Гамбурге удастся добиться его, я мог бы поехать в Копенгаген. Хотя что там делать? Махнуть в Швецию, чтобы шведы выдали меня? У них это было обычным делом. Три дня назад из нас набрали расстрельную команду для казни двух летчиков, которые дезертировали из Рима и добрались до Стокгольма. Обратный путь они проделали в наручниках. Шведские полицейские доставили их в Хельсингборг и там передали полиции вермахта. Кончилось все тем, что мы расстреляли их. Один умер, проклиная шведов.

— Куда направляешься? — спросил меня пожилой обер-ефрейтор с красными гренадерскими галунами на погонах[148].

Я молча поглядел на него. Я не мог ответить.

— Спрашиваю, куда направляешься? — повторил он с крестьянским упрямством.

— Тебе-то что, черт возьми, свинья тупая? Разве я спрашивал, куда ты едешь?

— Ты, кажется, хочешь получить по морде, сопляк. Я тебе в отцы гожусь.

— Ну, давай. Я готов.

Я снял ремень и обмотал его концом руку, готовый драться.

Обер-ефрейтор заколебался, не понимая, почему я так раздражен. Но мне требовалось сорвать на ком-то зло, и старик вполне подошел бы для этого. Если б он только ударил меня, я бы убил его. Мне было плевать, чем для меня это кончится. Я чувствовал необходимость сделать что-то отчаянное после сводящих с ума шестидесяти двух часов, проведенных в вонючей танковой башне.

Казалось, меня окружают солдаты из тыловых частей, но в задней части кузова я заметил двух моряков в мятой форме с пятнами масла. Пуговицы на их бушлатах позеленели. Один потерял ленточку бескозырки, а что написано не ленточке у другого, нельзя было разобрать при всем желании. По эмблемам на рукавах я понял, что это подводники. Я был не прочь поговорить с ними, и, казалось, они тоже хотели бы поговорить со мной. Но они, как и я, не решались сделать первый шаг.