Вся радиоаппаратура была проверена. Она должна работать безукоризненно, от нее зависело очень многое. Стрелки вылезали снять чехлы с пушек, и один танк за другим докладывал о боевой готовности.

— Носорог к бою готов, — послышался к приемниках голос Майка.

Мы выехали из леса, который надежно укрывал нас, и увидели американцев, охранявших северный выезд из деревни тремя танками.

Когда мы мчались по открытому пространству на всей возможной скорости, Порта беспечно напевал:

Он изо всех сил нажимал на акселератор, и казалось, поршни вот-вот сорвутся с шатунов. Никто не мог за нами угнаться. Мы услышали по радио брань Барселоны:

— Caramba, sacramento![47] Как он, черт возьми, развивает такую скорость?

— Один Аллах знает, — ответил Легионер, желая своему механику-водителю угодить в глубочайшую адскую бездну.

Теперь все зависело от скорости. Сперва «шерманы» на краю деревни никак на нас не реагировали. Бог весть, что думали американские танкисты, но они были наверняка неопытными. Не произвели ни единого выстрела.

Мы первыми достигли центра деревни, за нами следовал вплотную майор Майк. Отставший на сотню метров Легионер увидел, что башни «шерманов» стали поворачиваться, остановился, молниеносно развернул орудие, и через десять минут все было кончено. «Шерманы» охватил огонь[48].

Все остальное произошло так же быстро. Мы неслись по узким улицам, стреляя во всё с кокардой или с белой звездой почти в упор, поэтому промахнуться не могли.

Из-за угла дома появился, извергая длинную струю пламени, установленный на автомобиле огнемет, но в него угодил снаряд, и он разлетелся на тысячу кусков.

Из апельсиновой рощи выехал, покачиваясь, сорокадвухтонный Т-14, башня его неистово вращалась[49].

— Огонь! — крикнул Старик.

Я нажал на спуск, и танк противника вспыхнул; из люков повалил маслянистый черный дым, подсвеченный острыми языками красного пламени. Офицер отчаянно пытался вылезти из башни, но крышка башенного люка упала, прижав его, и он остался там свисавшим до пояса. Пламя быстро охватило его мундир, опалило волосы, он полуприподнялся, пытаясь погасить его голыми руками. Из башни взметнулся новый сноп пламени; он поднял руки к лицу, и они медленно обугливались. Потом исчез в светящемся интерьере танка.

До нас донесся удушливый запах горелой плоти. Кто-то размахнулся гранатой, собираясь бросить ее в нас — но не бросил. Его раздавило гусеницами.

К стене жалась группа пехотинцев в наивной надежде, что мы их не заметим. Хайде злобно засмеялся. Затрещал его передний пулемет, и они повалились друг на друга с продырявленными животами.

По площади бежал повар, надеясь укрыться за одним из горящих «шерманов», но короткая очередь из башенного пулемета остановила его так, будто он наткнулся на стену. Повар схватился за голову и издал долгий, пронзительный вопль, каска его покатилась по пыльной площади; он сделал полуоборот и упал, дважды взбрыкнув ногами. Из-за кустов внезапно выехал «шерман». Его пронизали два крупнокалиберных бронебойных снаряда, и он взорвался с оглушительным грохотом. Башня взлетела высоко в воздух и с воем упала, зарывшись длинным стволом пушки глубоко в землю.

Появился еще один «шерман». Прямое попадание снесло его башню и швырнуло в дом. Мы заглянули внутрь танка. Там оставалась лишь нижняя часть тела командира, его рассекло пополам. Останки стрелка валялись между казенной частью пушки и снарядным стеллажом.

Танк Майка с двумя мощными огнеметами[50] въехал на башню и сжег группу пехотинцев. Хотя кое-кто из них поднимал руки, они гибли под гусеницами, танки не могут брать пленных. Усмехающиеся мертвые головы у нас на петлицах вполне подходили к нашему оружию.

Повсюду творилось то же самое, спастись никому из врагов не удалось. Мы атаковали их так же неожиданно, как они несколько часов назад — нашу пехоту. Отмщение свершилось.

Выскочив, мы сдвинули на лоб защитные очки, подошли к питьевому фонтанчику на площади и пили, пили, пытались смыть с лиц масло и пороховую копоть. От едкого дыма в танках глаза у нас покраснели; горло и легкие жгло, дышать было мучительно.

Появились несколько перепуганных уцелевших и уставились на нас. Один из них знал несколько слов по-немецки.

— Nicht schissen, Kamerad. Wir nicht Juden, nicht Japsen. Wir von Texas. Wir O.K.[51]

Через несколько минут мы оживленно болтали, показывали друг другу фотографии, обменивались сувенирами, начали вместе смеяться. У нас погиб один человек: стрелок из танка лейтенанта Герберта. Люки были плотно закрыты, и никто не заметил, что вентилятор перестал работать. Он задохнулся от газов. Было и двое раненых: одним был фельдфебель Шмидт, командир пятьсот тридцать первого танка — он наклонился, чтобы поднять карту с нижней части башни, и тут отдачей орудия ему размозжило руку. Из плеча торчало несколько острых осколков кости.

Один из пленных американцев, санитар, сделал ему у питьевого фонтанчика переливание крови, мы стояли вокруг и наблюдали. Это было в высшей степени любопытно. Шмидту повезло; для него война окончилась, но не окажись там американца с портативным банком крови, он бы умер.

Другой раненый был башенным стрелком, воевавшим сравнительно недавно. Он был ранен пистолетной пулей. Командир его танка, обер-фельдфебель Бретт, заряжал пистолет и случайно выстрелил в товарища.

Американца, который сделал Шмидту переливание крови, капрала из Лаббока, штат Техас, мы спрятали от прибывшей забрать пленных команды. Четыре дня спустя подвезли его на танке почти вплотную к американским позициям и позволили выпрыгнуть. Перед этим подбили ему глаз и выбили зуб, золотой, который, как ни странно, не захотели взять ни Порта, ни Малыш. Ударили пряжкой ремня по голени, от чего она сильно распухла. Он был наполовину евреем. В таком виде, сказал он нам, попросив сделать это, его отправят обратно в Штаты и больше уже на фронт не пошлют. Добровольно на фронте оставались только идиоты, но, разумеется, такие были и на той, и на другой стороне. Не скажу, что мы их презирали. Большинство из нас в самом начале пошли в армию добровольцами, поэтому в глубине души мы испытывали некое восхищение крепкими ребятами, которые не уклонялись ни от чего и принимали все последствия своего добровольчества.

Мы уложили раненых в ряд на обочине дороги и вызвали по радио автомобили-амфибии и бронетранспортеры, которые заполнили окровавленными, стонущими людьми.

Порта и я подняли одного и увидели в зияющей ране на спине выпирающую часть легкого. Малыш принес капрала, у которого снесло половину черепа, обнажив мозг. За кучей мусора мы обнаружили офицера, лицо которого срезало снарядным осколком. Убитых сложили в две большие кучи. Большинство их походило на обугленные мумии. Над ними кружились тысячи мух. Мы вырыли братскую могилу. Неглубокую, лишь бы прикрыть их землей. Сладковатый трупный запах был тошнотворным.

Один из пленных, штаб-сержант, сидел перед танком майора Майка и говорил. Ему дали шнапса, и он был полупьяным. Он выдал все; сказал, что они дали сигнал зеленой ракетой, что район очищен от противника. Несколько товарищей смотрели на него с презрением. Потом он увидел такое же презрение в наших глазах и понял, что наделал. Схватил пистолет Барселоны, сунул ствол в рот и нажал на спуск. Мы могли бы остановить его, но никто из нас не шевельнулся.

Майор Майк презрительно пнул труп.